Начало гражданской жизни
После получения телеграммы из Томска от Лизы, что Леонид очень болен и предлагают операцию, очень серьезную и что нужен мой приезд срочно, я немедленно подал заявление об освобождении от занимаемой должности. Началась волокита с моим увольнением. За время работы в Ачинске я сделал многое, за что по справедливости должен бы несколько раз быть представлен к правительственным наградам, а мне даже спасибо никогда не сказали, а тут вдруг начали уговаривать. Ждать мне было некогда, я оружие свое закрыл в сейф, ключи сдал старшему инспектору, а сам ночью сел на первый проходивший поезд и до станции Тайга, а оттуда утром шел поезд в Томск.
Когда я приехал, Лиза с Леличкой уже лежали в детской поликлинике томского университета, а Надя жила у Войханских, которые выделили нам комнату в их доме. В поликлинике я застал Леличку в очень тяжелом состоянии, а главное его мучил никогда не прекращающийся кашель, он несколько дней и ночей не спал. Зав. отделением был профессор т. Мышь. Я должен был сразу явиться к нему, он сказал: "Положение очень тяжелое, это, говорит, результат его падения в Новосибирске, у него образовался нарыв на легком, за исход операции не ручаюсь, но иного выхода нет. Согласны, пишите подписку". Я сразу написал, он говорит: "Будем готовить к операции, через пару дней прооперируем." Предупредил Лизу и стали сами готовиться к этому моменту. Узнав, что я приехал, начальник Томского Угрозыска стал усиленно приглашать на работу, но я объяснил обстановку и категорически отказался.
Тогда существовало "общество друзей детей", им были предоставлены большие права и от их я стал работать. Заведующий столовой, во-первых, я был более свободен, ставка была приличной и я мог и Лизе с Леличкой и Наде ежедневно сделать что-нибудь вкусное и сам был сыт и карманные деньги появились. На третий день, как сказал профессор, Леличку назначили на операцию, родственников собралось много, операция длилась более двух часов и потом я узнаю у профессора, что они дойти до нарыва не смогли, несмотря на мировую известность профессора, но наука того времени этого сделать не смогла. Профессор сказал, что они вырезали у него ребро и вывели трубку наружу, которая соприкасается с нарывом, и они надеются, что при кашле нарыв может лопнуть и гной выйдет сам, через эту трубку. Кашель и после операции ни днем, ни ночью не прекращался, а следовательно Леличка все время не спал, ослаб, он уже не стал реагировать даже на мой приход.
Примерно через неделю Лиза мне говорит: "Как ты придешь, чтоб обязательно нашел профессора". Прихожу к нему, он говорит: "Леличке осталось жить сутки не более, единственное, что можно сделать вторую операцию, каким-то аппаратом повышенного давления, но надежды, что он вынесет эту операцию, один процент из ста, если согласны давайте расписку". Утопающий ловится за соломинку, побежал в палату, вызвал Лизу, посоветовались и я обратно к профессору написал подписку и он говорит: "Операцию будем делать завтра сразу с утра. Будьте готовы ко всему".
Назавтра с утра собралась вся наша родня и приятели. Я дежурил около операционной и все время молил бога, чтоб он помог перенести хорошо операцию. Он рос хорошим милым ребенком. Операция длилась более трех часов и вдруг открываются райские ворота операционной и его везут напротив в послеоперационную комнату, он еще не пришел в себя. Выходит профессор Мышь и говорит: "Операция прошла хорошо, нарыв удалили, теперь все будет зависеть от его организма, который очень ослаб, мы со своей стороны будем делать все, что только возможно, чтоб спасти его".
Немного погодя, впустили к нему Лизу, меня и еще несколько человек, он стал приходить в себя, узнал нас и улыбнулся. Я сразу обратил внимание, что у него прекратился этот душераздирающий кашель. Конечно же, он вскоре уснул и очень долгое время вообще спал, поест, попьет и засыпает. Таким образом, он пролежал там 4 месяца. Наблюдала за ним одна женщина-врач, если она жива, дай ей бог большого счастья. Когда его выписывали домой, она дала свой адрес мне и сказала, в любое время дня или ночи, если с Леличкой что-нибудь случится, прибегайте за мной.
Леличка был еще слабеньким и больше лежал. Прошло примерно с полмесяца, была уже ночь, все спали, а я сидел, собирал приемник. Леличка спал на кроватке слева от меня, я оглянулся у него одеяльце на полу, я поднял, укрыл его и продолжаю заниматься, поглядел - у него опять одеяло на полу и так продолжалось раза четыре, тогда я оставил свой приемник и стал наблюдать за ним. Смотрю, а его периодически подбрасывает на кровати на целых полметра, разбудил Лизу, а сам побежал к военному врачу, живущему тут же в доме, он прибежал, посмотрел: "Давайте, говорит, его немедленно вынесем с кроваткой вместе на кухню, а потом, говорит, бегите срочно за его врачом". Прибежал по указанному адресу, звоню, вызвали ее, она внимательно все выслушала, посмотрела на часы - три часа ночи, говорит: "Раз там есть врач, первую помощь он окажет, а я в семь утра буду в поликлинике ждать вас".
Привезли его гуда, он как увидел, весь затрясся. Лиза ушла к врачихе, а я с ним сел на деревянную скамеечку, и все уговариваю: "Она только посмотрит тебя и назначит лечение" и вдруг выходит дежурная сестра, Леличка увидел ее, своей ручонкой схватился за фигурную палочку в диване, силой оторвать у меня не хватило духа, я просто вырвал палочку и понесли его в палату, как он рвался, плакал, я думал сердце мое не перенесет.
Врач, посмотрев его, нашла у него, если не изменяет мне память, нефрит. По-русски она сказала: "Эта болезнь не менее опасна, чем предыдущая, хорошо, что вы во время хватились. Он останется. у нас и опять надолго". Кормили и поили его только все взвешивая, и мочу и кал тоже взвешивали. Перед тем, как выписать его, она посоветовала нам сменить климат на более сухой. Пока подыскать и подготовить переезд, решили выехать на дачу "Басандайка", хорошая очень местность. Закрыл столовую и снял в Басандайке у хозяйки квартиру и тут же у нее летнее помещение для торговли мороженым, напитками и даже мясными блюдами, взял повара и девушку для помощи Лизе. Она же и с Лелей и Надей занималась.
Потом мы остановились на городе Семипалатинске, куда в 1928 году и перебрались. Незаконно заняли освободившуюся квартиру и в ней остались жить.
Леличка стал быстро поправляться и дела пошли нормально. В 1931 и 32 году поступил в школу, а за ним через год и Надя пошла в школу. Леличка в 1942 году закончил школу и по окончанию их сразу призвали в армию. В Семипалатинске проживала семья, тоже Ицкович (однофамильцы), у них один из сыновей был ровесник Леониду и имя сходилось с которым они очень дружили и когда их призвали в армию, того Ицковича назначили на западную границу, а нашего в спецшколу. Нашему так хотелось, чтоб они были вместе, он все время бегал по начальству, хлопотал, даже мне он не мог уделить внимания, и все же они поехали разными дорогами. А когда началась война тот Ицкович на границе погиб в первый же день войны. Опять же судьба сыграла свою роль.
В городе Семипалатинске я устроился работать зав. отделом подписки книгоцентра, зарплата была небольшой, но нам ежемесячно выдавали книжный паек, кажется 20 рублей в месяц. Книги были дешевые, выбрать я мог самые наилучшие и я создал очень хорошую библиотеку.
Года через полтора, вдруг меня вызывают в обком партии, а я был беспартийный, думаю, в чем дело? Оказывается, они решили меня направить работать зам. директора облсоюзпечати. Это была так называемая "организация" без вывески, без окон и дверей. Газеты получал только каждый пятый подписчик, а журналы вообще редко. Помещение было полуподвальное вместе с отделом доставки, и когда привозили почту заваливали проход и приходилось лазить в окна. Все разворовывали безбожно и такая постановка, что виноватого найти было нельзя. Обо всем этом я подробно рассказал в Обкоме и категорически отказался пойти туда работать. Через пару дней меня опять вызывают и там же присутствовал председатель КК РКИ, тогда существовала такая очень авторитетная организация (контрольная комиссия рабоче-крестьянской инспекции), который говорит мне: "Тов. Ицкович, половину того, что ты рассказал в обкоме мы знали, а что ты доложил, это не делает нам чести, мы решили создать авторитетную комиссию из 10 человек, куда включили тебя, завтра начинайте работу, сбор будет у нас".
Конечно, в результате 3-х дневного обследования фактов было вскрыто в два раза больше, чем я рассказал. Директора сняли с работы, были сделаны выводы, а меня назначили ВРИО директора. Пришлось засучив рукава взяться за дело, но в работе мне всегда везло, и тут же рядом был угловой хороший домик, хозяин которого уехал и я купил этот дом. Купил все одинаковые столы, стулья, шкафы и в это время ко мне явились муж с женой - художники, высланные из Москвы, и предложили мне сделать такой ремонт, что весь город будет приходить любоваться и возьмем с Вас очень дешево, только Вы о цене молчите, а заказчиков нам найдите. Я говорю: "Дам вам такого заказчика, что только у них работы хватит на целый год (обком и облисполком)", короче говоря они так разделали контору, что некоторые посетители говорили: "мы даже не подозревали, что в Семипалатинске есть такое культурное учреждение".
Работа тоже налаживалась, так что, начиная с 1932 года, когда на съезде рабкулселькоров и ЦК партии Казахстана в г. Алма-Ате мне вручили красное переходящее знамя ЦК партии и после совещания участники нашей области меня вместе со знаменем на руках донесли до гостиницы. Знамя это я удерживал включительно до 1937 года, дважды в году переприсуждалось и каждый раз я с бухгалтером получали по месячному окладу премии и кроме того я получал путевку союзного значения с оплатой проезда в оба конца.
Зная, что мои дети должны после окончания десятилетки продолжать учебу, а в Семипалатинске был только педагогический институт, который их не устраивал, я в одну из поездок на курорт обратился к Министру связи, который принял меня даже я бы сказал с почетом, т.к. моя деятельность часто печаталась в журнале, издаваемым Министерством. Когда я изложил ему свою просьбу о переводе и мотивы, он вызвал работника руководящих кадров и спросил, есть ли вакантная должность для меня? Тот ответил: "На днях освободится в Ленинграде". Министр ответил: "Вот, тов. Ицкович вернется из отпуска, оформите его туда." Потом вызвал начальника финотдела и приказал выдать мне из его фонда 500 рублей на лечение и сказал мне, если врачи найдут нужным продлить мне пребывание в санатории связи и городе Ялта, чтоб я дал ему телеграмму и он даст распоряжение.
Когда я решил остаться еще на один срок я утром отправил ему телеграмму, а в обед меня вызвал директор санатория и сказал, что есть разрешение остаться Вам еще на один срок. Так получилось, что на обратном пути я не зашел к начальнику отдела кадров и решил, если есть распоряжение Министра, то он меня найдет. Не помню точно причины, благодаря которой не состоялся мой перевод в Ленинград и моя семья не пережила всех ужасов жителей этого города в годы оккупации.
В 1937 году знамя опять осталось за нашей Восточно-Казахстанской областью, которая в то время объединяла и Павлодарскую область, Восточно-Казахстанскую в г. Усть-Каменогорске и Семипалатинскую. В обкоме нашего профсоюза лежали 2 путевки в Ялту на меня и на жену с 10 августа 37 года. Я предварительно перед отпуском хотел объехать Павлодарский район и велел шоферу к 6 часам утра подготовить и подать машину. Я знал, что НКВД за мной охотится, т.к. в городском отделе Союзпечати работала уполномоченной по сбору подписки на газеты и журналы тов. Сергеева, в участок которой входило и НКВД. Несколько раз Сергеева выбирала момент, когда в кабинете никого не было, зайдет и начинает рассказывать, что ее насильно заставляют написать на меня что-нибудь плохое. Она им отвечает: "Кроме хорошего я о нем ничего не знаю". Ей отвечают: "Тогда мы тебя посадим". Она плачет, просит, чтоб я ее уволил, и муж ее уже договорился, он работал телеграфистом и они уедут. Я ей все время говорил: "Покажи, что хочешь, меня вызовут и все выяснится, я ни в чем не виноват". У меня был браунинг и разрешение на него, получил повестку сдать его, что я и сделал.
В то время вышла в свет Сталинская Конституция и я дурак верил в нее, как в самого себя, тем более, что я 8 лет проработал в органах и в то время, самое начало Советской власти и мы никаких нарушений не уголовного и не уголовно-процессуального кодекса не допускали.
Однако в ночь на первое августа 37 г. ночью слышу стук в дверь, спрашиваю: "Кто там?", отвечает мужской голос: "Владимир Леонтьевич, откройте" и вижу, стоит сотрудник НКВД и машет другому, который спрятался под окнами, вошли, предъявили ордер на обыск. Нашли у меня в библиотеке сочинение товарища Ленина, забрали, я им говорю: "Вы, что с ума сошли?", а ты не знаешь, отвечает, "этот дурак", оно под редакцией Зиновьева. Ну думаю черт с вами, поехали ко мне на работу, забрали печать, ключи. Мой шофер Васька молоденький паренек, говорит: "Владимир Леонтьевич поехали, машина готова", я говорю: "Нет, Вася, меня повезли в другую сторону, а ты отдыхай".
Приехали в НКВД, я посидел немного и думаю, сейчас вызовет меня на допрос и все прояснится. Минут через 30-40 он выходит и говорит мне, "Ну поехали". Я спрашиваю: "Куда поехали?" он отвечает: "в тюрьму". Я даже растерялся, как это в тюрьму, а как же допрос, я ведь ни в чем не виноват, это какая-то ошибка, а он смеется, "на допрос я тебя вызову месяца через четыре, не раньше". Я сразу сник и начал понимать, что это серьезно и надолго. Он сразу же увез меня в тюрьму, что впоследствии выяснилось, было в мою пользу, так как арестованные, которые оставались при НКВД, подвергались жутким пыткам, о чем я скажу ниже.
Интересную деталь мне хочется привести. За месяц-полтора до ареста я видел сон, которому не придал никакого значения, тюрьма находилась близко от нашего дома, это в центре города, но я никогда даже мимо не проходил, тем более не знал ее внутреннее содержание. Назавтра утром после ареста нас вывели на прогулку во двор и я глазам своим не поверил, все что я видел во сне, все до мельчайших подробностей и увидел наяву, во дворе тюрьмы. Особенно мне запомнился колодезь с деревянным журавлем и деревянным ведром с железными обручами.
Поместили меня в спецкорпус в камеру, рассчитанную на двоих, но я был в ней уже шестой и для всех стояли железные койки, были даже матрацы. Мена назавтра же выбрали старостой камеры. Кое-как кормили, но я потерял совершенно аппетит. Там же сидел молодой здоровый парень, которому я отдавал почти весь хлеб и баланду, а потом втолкнули к нам совсем молоденького паренька, почти раздетого, я стал часть хлеба и баланды отдавать ему. Через три-четыре дня во время прогулки мне удалось уговорить одного надзирателя отнести записку домой, а то они не знали, где я нахожусь. Всякая переписка и передачи были запрещены. И он отнес записку и даже разрешил собрать мне передачу и таким образом я получил первую очень хорошую передачу и семья узнала, где я нахожусь.
Но первый парень, которому я не стал отдавать хлеб, предал меня и начальник тюрьмы вызвал меня, чтоб я выдал надзирателя. Я посмеялся над ним и он велел мне забрать вещи и перевел наверх в большую камеру, где меня назавтра же выбрали старостой. Надзиратель, оставшись довольный, что я его не выдал, продолжал оказывать помощь. В этой камере мне было еще лучше, чем в первой. Среди нас находился завуч одного техникума с феноменальной памятью и он нам каждый день рассказывал по одной главе из сказки "Шахеризады".
Самым неприятным временем суток для нас было между 11 и 12 часами ночи, когда шли по камерам и отбирали людей на допрос. С одной стороны мне хотелось скорее попасть на допрос, хотя я никаких уже иллюзий на правду не питал, с другой стороны и уже стал бояться, наслушавшись рассказов присланных из НКВД уже допрошенных людей и получивших решение "тройки", оправданных не было, а срок заключения был единым - 10 лет исправительных трудовых лагерей. Основными методами допроса-пыток были "стойки", сидеть нельзя было даже во время так называемого допроса.
Обвинения быiи заранее сформированы следствием, каждый арестованный конечно отвергал наглую выдумку, тогда его ставили к стене на несколько часов, не давая переступать с ноги на ногу, у некоторых непокорных лопались на ногах икры, которые не заживали годами во время пребывания в лагерях. Некоторых кормили соленой рыбой и сутками не давали воды. У некоторых кал шел ртом. Одним из излюбленных методов был: вызывали родных и даже детей и ставили условие: "Не подпишешь обвинения, сейчас арестуем всю семью" и в таком духе заставляли людей подписывать разные небылицы вплоть до того, что один показал, что у него в бане спрятана пушка, а потом следователь спохватился и спрашивает: "А как же ты затащил ее туда?", а он говорит: "Я сначала пушку поставил, а потом баню начал строить".
И так каждый день заталкивали к нам в камеру людей полуживых - избитых и я как староста устраивал им как бы допрос, а они рассказывали все даже с каким-то облегчением. Так продолжалось до б ноября 37 года и вдруг вечером команда всем с вещами выходить, а мы все жили все же надеждой, что это какой-то кошмар должен прекратиться наконец, а тут ночью накануне праздника и какая-то искра надежды появилась у нас. Сборы были короткими. Вывели весь спецкорпус человек двести, посадили на землю, кругом усиленный конвой, целая свора собак, фонари.
Через некоторое время команда "встать, построиться по двое" и повели, рядом была общая тюрьма, куда нас привели и всех втолкнули в общую камеру человек на 30 не более. Мы оказались, как овцы прижатые один к одному. Единственное, что мы могли еще делать переминаться с ноги на ногу. Даже к параше не добраться. Так мы простояли остаток ночи, в надежде что утром нас распределят по камерам, но утром открывается дверь, стоит целая группа надзирателей и сдерживают арестованных, чтобы не вырвались из камеры и на наш вопрос отвечают: "Никуда мы вас переводить не будем, здесь и будете содержаться, а сейчас на оправку в туалет". Еще на подходе к туалету несет таким смердящим запахом, что можно потерять сознание, а нас с туалета силой выгоняли в камеру, в которой было одно зарешеченное окно без стекол. Кто попадал близко к окну, замерзал, т.к. был уже ноябрь месяц, а кто дальше, дышать было нечем.
Живой человек в любых условиях хочет жить и обязан приспосабливаться, решили выбрать старостат. Выбрали меня старостой и дали мне два помощника. В камере была одна железная кровать двухэтажная, которую мы заняли, я внизу, а помощники вверх. Я единственный, который изредка получал небольшие передачи, в том числе в эмалированной кружке было сливочное масло и поскольку я был начальником я имел возможность передавать свои продукты через арестованных и они привязывали их к решетке, масло замерзало как камень, а когда давали кипяток и мы пили чай, за это время масло делалось, почти как топленое, вот такой была температура в камере.
Наконец ночью, накануне праздника милиции меня еле разыскали, т.к. исказили мою фамилию и повезли на допрос в "черном вороне". Завели в кабинет этого молокососа, который меня арестовал, я сразу сел у стены на один из стульев, он командует "встать". Я говорю: "У меня кружится голова, я стоять не могу". Выхватывает пистолет и повторяет команду, я улыбаюсь и продолжаю сидеть, он выхватывает из стола еще один пистолет, я ему говорю: "Кого ты хочешь запугать, тебя мать еще на. горшок садила, а я уже воевал, а ты еще и стрелять-то не умеешь. Ты выдержал срок и четыре месяца меня не допрашивали, но это время использовал я в твою пользу."
В это время входит начальник НКВД, мой сопляк соскочил, вытянулся перед ним, а он спрашивает, показывая на меня: "Почему он сидит?" а он что-то губами шевелит и ничего сказать не может, тогда я говорю: "Гражданин начальник, я сижу, потому что меня посадили". Он спрашивает: "Как его фамилия?" и говорит: "С его делом зайдите ко мне", "Есть товарищ начальник!" отвечает мой сопляк. Вызвал сотрудника, чтобы посидел со мной и ушел к начальнику. Через 10 минут отводит меня к начальнику, большой кабинет, я сразу ушел в противоположную сторону кабинета и сел на один из стульев. Мы друг на друга смотрим, а он молчит, а потом "Почему ты так далеко ушел от меня?", я говорю: "Сам работал в ЧК, а теперь понял: от вас подальше - лучше". Начальник улыбается и говорит: "Ты и в данной ситуации еще способен шутить", а я говорю: "Эта не шутка, а правда".
Начальник так в полушутливом тоне говорит: "Ладно, подойди к столу и я разрешаю тебе сесть на стул". Я подошел и не спрашивая разрешения сел на стул. Он говорит: " а ты умный, кто тебя научил?" Отвечаю: "Меня научила Советская власть, кто вас научил действовать по методам немецкой инквизиции, не знаю. Вот четыре месяца по 24 часа в сутки думаю об этом и не могу понять в чем дело". "Ну ладно, перейдем к делу, должен сознаться, что ты не трус, но в мои функции не входит дискутировать с заключенными, ты ведь знаешь у нас строй самый демократический, подпиши эту бумажку. а потом подашь в суд, выставишь свидетелей и тебя оправдают". Я говорю: "Во-первых, я не знаю, что вы мне хотите пришить, во-вторых я никакой бумажки не подпишу, вот у меня была бабушка, писать она не умела, но крестик она бы поставила, к сожалению она умерла лет двадцать тому назад."
Начальник мой рассердился и говорит: "Подойди сюда и прочитай в чем мы тебя обвиняем." Я взял четвертинку листа бумажки и читаю: "За связь с Троцкистко-Бухаринской, Зиновьевской, Пятаковской и еще каким-то организациями, приговариваюсь на 10 лет ИТЛ". Возвращая ему бумажку, хотел улыбнуться, а дальше ничего не помню. Открыл глаза и не могу понять, что случилось, потолок высоко, я лежу на полу и около меня стоит начальник и спрашивает: "С тобой это часто случается?" Я говорю: "Под вашим руководством первый раз в жизни". Хочу встать и не могу вздохнуть, болят жутко бока. Он по-видимому бил меня сапогами по бокам. Одет он был по праздничному, совершенно новый костюм, цвета хаки, новые сапоги. Я поднялся, ушел на свое место вдаль кабинета, он спрашивает, что вызвать врача, я говорю: "Врача не надо, а если у вас осталось хотя бы капля совести, дайте мне попить".
Он, правда, налил мне стакан воды и дал, только я успел глотнуть немного воды, как меня начало рвать и я с головы до ног обливал его. Что с ним творилось невозможно описать, только когда он немного пришел в себя, он говорит: "Все-таки я вызову тебе врача" и звонит кому-то, чтоб "зашел вылечить одного больного". Я уже понял кто этот врач, встал, стул на котором я сидел поставил перед собой, взялся за спинку, собрал весь остаток своих сил и думаю убьют так в драке, и так просто бить себя не дам. И вот заходит дядечка раза в два больше меня, тоже в новом костюме и спрашивает: "Где больной?" начальник показывает на меня, он тихонько идет по кабинету, засучивая рукава у гимнастерки, а я соображаю какой удар выбрать лучше и вот не дойдя до меня метров пять, он оборачивается к начальнику и говорит: "Ты знаешь, мне не хочется об эту сволочь руки пачкать" и вернулся к начальнику.
"В последний раз спрашиваю тебя", говорит начальник "или подпишешь, или вызываю черного ворона" и на расстрел". Я говорю: "Вызывайте, я жил и умру честным, а врагом народа. вам не удастся сделать меня". Он звонит дежурному и говорит: "Вызови "ворона" и охрану, сейчас к тебе придет Ицкович и отправь его в расход". И говорит мне: "Иди раз не хочешь жить". Кабинет длинный, я встаю, хочу двинуться, а ноги не слушаются, еле-еле сдвинулся с места - иду тихо, тихо, а они оба стоят, заложив руки на груди и, выражаясь по-блатному, "лыбятся", т.е. улыбаются, наконец я дошел до них и надо мне спускаться по лестнице, значит половину лестницы я буду спускаться к ним спиной, тогда выстрелив в спину, они могут объяснить попыткой к бегству. Спускаюсь, первая ступенька, жду выстрела, а они оба стоят и наблюдают за мной. Так я сошел первую лестничную клетку и поворачиваюсь уже к ним лицом, а они стоят и улыбаются. Впоследствии я много раз думал, чему они улыбаются.
Пришел в комнату дежурного, было уже часов 5 утра, дежурный говорит: "Ну что, достукался?". Я говорю: "Многих ты отправил на тот свет, переживешь к сожалению и мою утрату". Через несколько минут заводят еще одного мужчину, плачет, как ребенок. Я ему говорю: "Что ж ты показываешь врагу слезы?", он говорит: "У меня же ребенок", когда меня арестовали, я видел он сидел в коридоре НКВД с женой и ребенком. Я отвечаю: "У меня двое детей и ты думаешь, если мы будем плакать, нас освободят?". Короче нас посадили на "черного ворона" и повезли, где-то машина остановилась, тихо, не слышно голосов охраны и мы стояли очень долго. Наконец, поехали дальше и слышим уже веселые голоса охраны, значит они в честь праздника хлебнули.
Через некоторое время машина вновь остановилась и открывают дверь и команда выходить, а у фургона подвешивалась железная лесенка, я стал спускаться первым и оступился, полетел прямо на охранника, тот меня оттолкнул и взводит курок у винтовки, а второй охранник говорит: "Да нет он упал просто". Я встал готовый ко всему и не поднимая глаз, он командует, "Ну иди же", я поднял глаза и увидел тюрьму, Насколько я боялся, когда меня в нее привезли после ареста, настолько я сейчас обрадовался и побежал, как в дом родной. Человек шесть надзирателей приоткрыли немного дверь нашей камеры и втолкнули меня силой. Был уже подъем, заключенные не спали и ждали меня, как светочь.
Все ждали и надеялись, что напугали немного и выпустят и что начали с меня. Я еле-еле пробрался к койке старосты, сел и почувствовал сильную боль в боках, говорю своим зам. старостам: "Скажите ребятам немного полежу, а потом расскажу все". Сам снял рубашку и прошу ребят посмотреть бока, они говорят: "Они же у тебя черные". Я лег на свое председательское место и думаю, это работа начальника НКВД, когда он приводил меня в сознание. Только после обеда я немного очухался, чувствую, что ребята ждут с нетерпением, встал на свою койку, а она двухэтажная, стоять неудобно, но народу столько, что падать некуда и меня ребята поддерживали. Поздравил ребят с праздником, было 7 ноября 1937 года, потом подробно рассказал о моем визите в НКВД и сказал: "Ребята выбросите из головы мысль, что кому-то повезет, а кому-то нет, готовьте себя к отбыванию наказания без суда и следствия от 8 до 10 лет. Я завтра буду собираться в дорогу". И вдруг меня вызывают на выход без вещей и мне единственному из нашей братии разрешили свидание с семьей и не через решетку, а личное и я увидел Лизу, Леличку и Надюшу.
Только тот, кто это пережил, могут понять силу радости в тюрьме. У меня была приготовлена большая телеграмма на имя Сталина, которую я сумел передать Леличке в руку, и они затратили большую сумму денег из своего скудного бюджета, а на телеграфе дежурил сотрудник НКВД, который забирал подобные телеграммы, о чем прибежала телеграфистка Ворожейкина, муж которой был вместе со мною и сказала Лизе. Мне же принесли передачу: костюм ватный, валенки, шапку, рукавицы и много продуктов, что спасло меня можно сказать от гибели. Причину разрешения свидания мне начальником НКВД я до сих пор не знаю. Назавтра меня опять вызывают, якобы фельдшер, на самом деле один замухрышка из НКВД и дает мне на подпись маленькую бумажку, где говорится, что я за чего-то не помню, приговариваюсь к 10 годам ИТЛ. Я, конечно не подписал, пришел в камеру, сказал ребятам и стал собираться в дорогу и действительно во второй половине дня вызвали меня с вещами и повели на первый этаж в камеру этапников.
Вещей и продуктов у меня набралось много, после свидании с семьей, и я чувствовал, что в этапе будут и уголовники, которые только и ждут такую жертву, поэтому несмотря на жару я ватный костюм надел на себя, а продукты замаскировал как было возможно. Втолкнули меня в камеру этапников, в которой было двое сплошных нар; одни по правую сторону, другие по левую, небольшой проход разъединял их. Я впихнутый стоял у дверей несколько секунд, по левую сторону были уголовники, по правую наши "КР", среди которых оказались несколько человек, которые меня знали и стали звать к себе на нары, а уголовники тащат меня к себе, мне удалось от них отбиться и меня затащили на нары к себе. Началась настоящая бойня за меня, но наши на редкость дружно стали давать отпор, к тому же нас было больше и уголовников отбили.
Назавтра нас с вещами вывели из тюрьмы, посадили на снег, окружили собаками, родственники узнали и вообще народу собралось тысячи, но никого близко не подпускали. Родные заключенных что-то кричали, плакали, была жуткая картина.
К вечеру нас рассадили по необорудованным товарным вагонам, кроме маленькой чугунной печки и двухэтажными нарами и для исполнения своих нужд вставили небольшой желобок. За пайку хлеба я откупил на втором этаже у окошечка зарешеченного место и мне было видно кое-что, но близко никого не подпускали и объявили им, что нас отправят только назавтра к обеду и поздно ночью они разошлись, немного отдохнуть. Но у меня был товарищ - Готинский Моисей, который выбрал место как раз против нашего вагона и мне его было видно, он бедный все время плакал, как будто предчувствовал нашу разлуку навсегда и действительно его скоро забрали и он погиб. Но ему удалось уговорить конвоира и он принял от него две палки колбасы и буханку хлеба, которые вместе с теми продуктами которые мне передали при свидании, спасли меня от голода в дороге.
В вагоне было по 41 человеку, а вагонов было 79. Ночью вдруг состав двинулся, мы думали маневры, но вдруг раздался страшный крик, плач, вопли, оказывается цыгане не уходили домой и бежали за составом, со страшной руганью, а поезд набирал скорость, мы все всю ночь не спали, зная что отправляемся в другой долгий и страшный мир. Был ноябрь месяц, уже начинались холода, у нас было немного угля, на утро дали нам на первой остановке хлеба и по куску соленой рыбы, а для воды посуды не было. Многие из нас были в летней одежде и даже в галошах, без носков, было много стариков больных язвой желудка, а хлеб был черный и совершенно не пропеченный.
Жизнь есть жизнь, нужно приспосабливаться к ней в любых условиях. Меня выбрали старостой вагона. В тюрьме нам два раза в день давали кипяток и мы ухитрялись хоть как-то ладонью вытирать лицо, в дороге же и этого делать мы были лишены. Горячей водой нас снабжали в два-три дня раз, из консервных банок сделали кружки. Жажда пить была сильнее голода, т.к. питали нас только хлебом и большим куском соленой рыбы-горбуши. В какую сторону нас везли, мы не знали. В окошечке, у которого было мое место, я ни одной станции разглядеть не мог, но чувствовал, что все становится холоднее.
В заключении мы были уже по 5-6 месяцев, а о бане и речи не было, нас начали одолевать вши и примерно в полдень, когда становилось немного теплее, я давал команду раздеваться и начинался час вшивобойки, когда топилась наша чугунка, что было очень редко, т.к. угля нам не давали по несколько суток. На стоянках мы чуть вагоны не разбивали, требуя угля, прибегала охрана с собаками, открывали дверь и приказывали: "староста выходи", меня прятали взад и заявляли "у нас нет старосты", тогда они считали до трех и начинали стрельбу, но конечно поверх вагона, так было часто, чуть ли не на каждой остановке, т.к. люди раздетые замерзали окончательно, тогда мы стали ломать нары и понемногу подтапливать печь и когда она раскалится - на нее бросали вшей, был такой треск, как от игры плохого ансамбля и так мы проделывали каждый день, но нары наши таяли, как снег весной, несмотря на жесткую экономию.
Мы конечно к тому же обросли бородами и усами, похожи мы были на первобытных людей, что способствовало размножению вшей. В тюрьме мы приспособились из кусочка жести делать бритву, а здесь такой роскоши не было возможности делать. Когда наш состав проходил через какой-нибудь переезд я видел это и кто имел возможность написать писульку, что он жив здоров и адрес, мы на переездах выбрасывали эти письма в надежде, что найдется хороший человек и сбросит письмо в почтовый ящик, таких писем я лично сбросил не менее десятка и ни одно не дошло до наших. Но у каждого вагона стоял часовой, он видел это и опять давай старосту и опять пальба поверх вагона.
Я не терял присутствия духа и был настроен оптимистически, я верил Сталину и его фальшивой конституции и делал из этого логический вывод, а там ловили мое каждое слово, потому что ждали и верили.
Кроме вшей нас мучила жажда, как горячей пищи, так и воды нам почти не давали, я был в привилегированном положении, потому что у меня была теплая одежда и были продукты, которые мы не ели, а сосали, я говорю "мы", потому что мы - человек пять - сдружились и я их поддерживал. Рыбу мы старались почти не есть и поэтому жажду переносили легче. Морозы все крепчали, нижние нары мы сожгли, все перебрались на верхние спали валетом, но еще одна беда подстерегала нас. Так называемый желобок для исполнении наших надобностей стал совершенно замерзать, сделали из доски вроде лопаты, и я назначил дежурных на каждый день, и, несмотря на принятые меры, все равно моча замерзала на желобке и та часть людей, которые вынуждены были питаться этой соленой рыбой, чтобы не погибнуть от голода и погасить жажду, стали скалывать мочу и сосать, и к этому прибегла большая половина заключенных, сейчас даже подумать об этом противно.
Наконец, на моем календаре, который я вел на стенке вагона, пошел двадцать первый день нашего путешествия и вдруг остановка. Оказывается, мы стоим где-то в тупике и нам будет баня, радости нашей не было предела, а потом узнаем это г. Красноярск, быстро набросал записку, предполагая кого-нибудь найти, унести ее за 10 руб., которые у меня случайно сохранились, но надежды мои были тщетными, хотя моя старшая сестра жила близко. С нами боялись разговаривать, даже отвечать на вопросы. Парикмахер нас остриг наголо, побрил точно топором, волосы больше вырывал, чем стриг, но мы и этому были довольны. Одежду сдали во вшивобойку, а мы дорвались до воды, баня была хорошей, для военных. Мы как будто заново родились. За это время в наш вагон принесли немного угля, мы затопили печку и готовы были петь песни, но это тоже разрешали только уголовникам. На этой остановке мы простояли более суток. Наша радость была омрачена тем, что вши в вагоне остались и они на наши распаренные тела набросились прямо ожесточенно.
На следующие сутки мы двинулись вновь в путь уже зная, что двинемся на восток. Я воспользовался этой остановкой начал уверять людей, что вот приедем на конечный пункт, нас устроят в бараки, оденут, дадут постельные принадлежности, будут питать по-человечески, а мы будем работать, пока это положение не станет известным Сталину. А в нашем положении каждому слову верили и радовались, я и сам грешным делом был дурак с большой буквы и верил, но меня люди за такое убеждение боготворили, несмотря на то, что среди нас были врачи, ветврачи и др. руководящие работники. Жизнь наша в пути приобрела тот же ритм, ни угля, ни воды, мы уже стали и с верхних нар выбирать по доске, та же жажда, тот же голод и мои запасы иссякли, и сел на один хлеб, но чувства оптимизма я не потерял. Так трагимучительно продолжался наш путь еще двадцать суток. Всю свою жизнь со дня, которого я стал понимать и по день ареста и уже за дорогу перебрал сотни раз и, по моему разумению, я должен был награждаться, а налицо 10 лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). Это только легко выговаривается, а для честных людей каждый день за год кажется, это физически, а морально нас даже за людей не считали, так унизить достоинство человека, тем более у нас в стране, это было хуже положения рабов.
Короче говоря, на 41 день пути нас привезли на ст. Манзовка, это перед Ворошиловском. Тут был как бы пересыльный пункт. Зная, что нас будут обрабатывать, я свои десять рублей спрятал в брюках, мало надеясь, что их не найдут. Подошла очередь нашему вагону идти в баню, высадили нас, кругом охрана с собаками и степь, и степь кругом, повели, метров 100 не дошли, видим, стоит хорошая баня, мороз сильный, к тому же дальневосточный ветер, который я до сих пор не могу забыть. Команда "остановись и раздевайтесь, одежду во вшивобойку". Я говорю ребятам: "не будем раздеваться, такой мороз, ветер, до бани не менее 100 метров", на нас пустили собак, чуть не хватают нас, стреляют, конечно повыше головы. Ребята говорят, что будем делать, совсем замерзнем. "Ну давайте раздеваться быстро и бежим", добежали, баня хорошая, деревянная, но к ней тесовый пристроек, в этом пристрое холод такой же, как на улице, стоит парикмахер в полушубке, шапке, валенках и производит стрижку и бритье заключенных, о качестве я уже не говорю, но нас совершенно голеньких держали здесь до тех пор пока он всех 41 человек не обработал, представьте, что мы пережили за это время.
Наконец, нас как овец запустили в предбанник, где было тепло, баня была очень хорошей, мы бросились в баню, чтоб согреться горячей водой, в бане стояли два деревянных больших чана, в каждом из них было по несколько кранов, были хорошие деревянные ушата, мы расхватали ушата, бросились к одному чану, оказалась холодная вода, бросились к другому - то же самое. Мы стали кричать, на крики явился здоровенный, я бы сказал "бандит" с алягапулем и револьвером "Смит-Вессоном". "В чем дело, что за крик?" мы отвечаем: "Нет горячей воды". "Ах вы, "контры", мало агитировали на воле, еще здесь будете агитацию разводить, мойтесь и выходите, а то я вас выпорю, быстро, еще что захотели" и ушел. Мы, конечно, вышли в предбанник и стали ждать свою одежду, которая оказалась теплой, но даже без носовых платков.
Разыскав свою одежду я обнаружил, что деньги сохранились, одевшись, нас повели в бараки, где во дворе стояла походная кухня и раздавали баланду из мороженной свеклы, но мы и этому были рады, столько времен не ели горячей пищи. Поев, тут же около походной кухни стоя, сдали обратно жестяную посуду и побежали по баракам искать места, бараков было несколько все длиннющие летнего типа, через крыши видны звезды.
3аключенные нашего вагона все ко мне: "Ну, Леонтьевич, ты говорил, что создадут нам человеческие условия, а где же они?" Я продолжал свой оптимизм и отвечал: "это же только пересыльный пункт, а отправят на постоянное место работы, там уже будут другие условия", а сам себе стал представлять всю трагедию предстоящей жизни.
Вышел во двор, огляделся и вижу в самом конце двора стоит избушка и горит свет, а на душе так темно, что не замечая сильного мороза отправился туда, сам не зная зачем. 3ашел, вижу сидит молодой парень заключенный, я разговорился с ним, узнал N п/я, где мы находимся и говорю ему: "Есть у меня 10 рублей, я напишу домой телеграмму, укажу адрес, а ты если есть у тебя совесть, подашь ее, а остальные деньги твои", он дал мне бумагу, ручку и ведь подал парень телеграмму и я одним из первых получил посылку, тогда как я мог уже от цинги выщипать все свои десны, будучи уже на постоянном жительстве в г. Ворошиловске. Здесь на пересыльном пункте мы промерзли до косточек, это наша группа из 5 человек более-менее одетых, ложились вместе, под нами были голые доски, мы не раздеваясь закрывались, что было с головой и надышим и засыпали, а остальные по всей ночи бегали по длинному бараку, чтобы не замерзнуть совсем. Давали нам по 400 грамм хлеба и раз в день баланду из мороженой свеклы, которую можно было есть пока она горячая, а потом она превращалась в густой клей. Днем нас выгоняли в чистое поле и заставляли перелопачивать снег и мы, чтобы не окоченеть, делали это с усердием.
Через неделю вечером погрузили нас в вагоны и повезли под усиленной охраной куда неизвестно, с нами никто из охраны не разговаривал, кроме как команды: "шаг влево, шаг вправо, стреляем без предупреждения", а лай овчарок вконец убивал настроение. Выгрузили нас уже ночью перед какой-то горой, мороз жуткий, посадили на снег, кругом охрана с фонарями и жуткий лай собак. Через некоторое время подняли нас, построили по 2 человека в ряд и велели идти прямо в гору, в паре со мной был молодой парень в одной рубашке и галошах, я дал ему одеть полушубок и он взял у меня кое-какие вещички, пошли брать пик этой горы, снег выше пояса, а придурки все подгоняют скорей, скорей, а среди нас были старики и больные, они начали спотыкаться, падать, на них пускали собак, они делали свое дело, издавался душераздирающий крик, а колонна более здоровых продолжала восхождение. Описать эту картину полностью - вряд ли кто поверит.
В полночь мы добрались до бараков, они были точно такими же, как на пересылке, но еще длиннее, метров до 200 наверное, посреди барака стояла маленькая чугунная печка, и висела маленькая электролампочка. Обежали все бараки - картина одинаковая. Забралась наша компания и стали продолжать жизнь хуже цепной собаки. Не успели закрыть глаза, кричат: "Подъем", принесли нам опять эту баланду и кипяток и через 15-20 минут команда выходи, строиться. И погнали опять через эту гору, которая называлась, как мы узнали впоследствии, "Фенькина сопка", только в новом месте по целине. Помню сзади меня шел не помню его фамилии - руководитель партизанского движении, мужчина лет 50 здоровый, я ему задал какой-то вопрос он не ответил, а мы уже опять обросли усами и бородами, я оглянулся, а он плачет и слезы смерзлись на бороде и усах и он дышать не может. Я обернуться не имею права и разговаривать тоже, но тихонько начал его стыдить, он разжал рот, сбросил смерзшийся лед и стал говорить: "Все равно нам не выдержать такой жизни, так зачем мучиться, лучше умереть и чем скорее, тем лучше" и он действительно вскоре умер.
Пригнали нас на речку, которая называлась "Супутинка" совершенно открытая местность, кроме мороза сильный ветер, разбили нас по три человека и каждой тройке дали по кувалде и железному штырю и мы менялись, должны долбить дно этой речушки. И вот один держит штырь, другой бьет по нему кувалдой, третий отдыхает, но такой мороз, что он упрашивает скорей дать ему работу. Дно этой речушки оказалось настолько монолитным, что работая 10-12 часов без передышки, а вечером десятник придет замерять нашу работу, а там дырка от бублика, значит назавтра птенчик хлеба 300 грамм, пропеченный только до половины. Мы его не ели, баланду пили как чай, а этот кусочек хлеба брали с собой на работу, клали его за пазуху и когда уже сильно мучил голод, отщипывали кусочек маленький и не ели его, а сосали как конфетку.
С работы нас снимали совсем когда становилось совсем темно, шли в бараки опять через эту сопку, только уже проторенной дорожкой. Выпивали баланду и сразу спать, но от холода и голода у нас ослабли мочевые пузыри и не успеешь согреться, надо бежать на улицу, в бараке почти темно и пока добежишь до двери несколько раз запнешься о трупы. Умирали люди как мухи, когда нас выгоняли на работу, а у барака уже стояли несколько подвод и за ноги мертвецов на веревке вытаскивали и бросали в сани, как дрова. К тому же в наших условиях была еще одна страшная тюрьма и каждую ночь только из нашего барака исчезали по 10-15 человек и с концом. Это назывался первый отдел, который боялись, как гестапо при фашизме.
В баню нас вести не собирались, обросли мы жутко и кроме вшей появились клопы, которые нас доводили до бешенства, выходных дней не существовало, даже в Новый 1938 год нас выгнали на работу.
Жизнь, если ее можно так назвать, текла своим чередом и я все-таки не терял надежды, умывальников не было и я все-таки после подъема в 5 часов утра выбегал на улицу и снегом чистил зубы.