Однажды нас привели с работы немного раньше и начали водить в баню, но там давали ковшик горячей воды и ковшик холодной, даже голову не хватало вымыть, зато постригли и побрили нас, на душе стало веселее, как мало нужно человеку, чтоб выжить. Нам по-прежнему не давали никакой одежды и постельного мешка. Но нашелся один умный человек и сняли нас с работы на речке "супутинка", стали взрывать дно, а нас перевели на правый берег рыть котлован, там же люди стали выполнять нормы и получать по 600 гр. хлеба, пришла весна, стало теплее, и вдруг я первый получил посылку из дома - это был целый переполох и в колонии, и в моем сердце. Мои родные догадались положить и сало, лук, чеснок, колбасу. Конечно, пришлось делить ее на 5 человек, но пока мы ей питались и они стали получать посылки и голод мы пережили.
Меня назначили бригадиром, но работать приходилось больше, чем каторжанам, которых одевали и кормили. Жили мы слухами: кто что знает - скажет, и воображаемое старались претворить за действительность. Однажды пришли мы с работы, уже поздно, а баланда не готова и в это время зашел в барак "придурок" - охранник, и я сорвался и высказал ему все. Ребята чуть не силой зажимали мне рот, боясь за последствия, он охранник говорит мне: "Ну ты ответишь за свою агитацию" ушел, я думал, что меня ночью возьмут и ребята за меня переживают, но ночь прошла благополучно, а утром я работал на самом дне котлована и подъезжает верхом начальник колонии и кричит: "Эй, ты, в синем костюме, я еду сейчас в 1-й отдел", я говорю: "Поезжай, пусть вызовут, я расскажу, как ты уничтожаешь людей, которые должны работать" и он уехал. Ребята опять набросились на меня: зачем я связываюсь с этими сволочами.
Меня в первый отдел не вызывали и я продолжал работать, ребята в бригаде собрались хорошие, дружные, и это в какой-то мере скрашивало нашу жизнь. Ночами мы не могли спать от клопов и вшей, но наступило лето и мы выходили спать на улицу, но местность была гористая и засыпали в одном месте, просыпались в другом, ниже. Охрана стала относиться лучше, они же видят - смирные, работящие люди. Одно время мы работали в самом городе, рыли траншеи и так болело сердце, видя свободных граждан, было воскресенье, я в траншее и подходит старушка, подает мне на тарелке несколько горячих пирожков и что-то сказала, я был уверен, чтоб помянуть умерших и говорю "за упокой их души", а она говорит: "Нет, голубчик, они живые, это за их здоровье", я извинился, поблагодарил ее и они были такими вкусными.
От удовольствия я вылез из траншеи и сел на что-то и закурил. Охранник стоял недалеко, все видел и слышал, и не возразил, что удивило меня. Потом он обращается ко мне и говорит, "Что ты действительно был большим начальником?", "Ты видишь я хорошо работаю и даже бригадиром и работаю для Советской власти, а не потому что ты стоишь с винтовкой". "Да вот мы часто говорим между собою, что вы мирные люди и трудолюбивые, а нам ведь запретили с вами разговаривать и даже отвечать на ваши вопросы, нам сказали, что вы продали Японии наш Казахстан и даже получили уже задаток". Я говорю: "А ты хоть знаешь, где находится Казахстан и где Япония?"
Но отношение конвоя к нам резко улучшилось и собак не стало. На работу нас выгоняли чуть свет и до темноты, летом это получалось часов с б утра и до 10 часов вечера, днем не кормили и не поили. Люди по-прежнему голодали и мучились от жажды. Некоторые ловили лягушек и ели живыми. Когда гнали с работы и попадалась лужа неизвестного происхождения, люди припадали и пили, я людям своей бригады ставил перевыполнение нормы и хлеба они стали получать по 600 гр., к тому же стали получать посылки, некоторые с голода набрасывались на сало и др. продукты, что сразу заболевали, медицинской помощи или освобождения от работы не было, и были часто случаи смерти, но это никого не трогало и мы уже свыклись с этим.
Моя бригада считалась лучшей и нас часто перебрасывали на другие участки для ликвидации прорыва и вот однажды нас направили обратно на котлован, который был уже почти готов, проработав там с неделю закончили все недоделки и выбрались наверх, мастер даже поблагодарил нас, но вдруг кто-то закричал: "вода в котловане!" мы посмотрели, действительно подземная вода бьет ключом. Нам предложили спуститься обратно, мы категорически отказались, другие бригады тоже. Вызвали начальство дальлага, тут же начальник колонии, привезли насос, а вода все прибывала, стала заливать даже отверстия из которых била струя воды.
Представитель дальлага видит катастрофическое положение, обращается в основном ко мне и говорит: "3аделаете пробой, получите по стакану водки, по пачке папирос, сейчас же уведут вас в колонию и накормим настоящим обедом." Я обратился к своим ребятам: "Ну, как?" Ребята отвечают: "Как решишь Леонтьевич, так и будет".
Тогда я говорю: "Согласны при условии, что водку дайте нам перед спуском, т.к. вода студеная, во-вторых, поставьте второй насос, приготовьте весь материал и цемент". "Хорошо, условия принимаем" и дает команду начальнику колонии: "сто телогреек, матрацные мешки с песком и второй насос, пригнать больше людей для откачки воды." Нам же никогда ни одной телогрейки, ни мешка для матраца не давали. Сразу начали прибывать и люди и материал, и началась откачка воды вторым насосом, потом откуда-то доставили водку, в бригаде было больше тридцати человек, дали нам выпить по стакану, после такой голодовки нам сразу море показалось по колено.
Я упустил только выпросить нам по паре резиновых сапог, но было уже поздно, велел всем одеть по телогрейке и начали спускаться в котлован, что тоже было делом не из легких, но все были молоды и одолели спуск. Вода была выше колен и такой холодной, что у нас похмелье стало проходить. Велели бросать, что есть, сделали небольшую горку, где немного отогревали ноги и принялись забивать дыру, что удалось сделать с большим трудом, провозились немного больше получаса. Я откровенно подумал, что останемся калеками на всю жизнь.
Представитель дальлага велел телогрейки которые на нас оставить в нашу пользу, а у нас зуб на зуб не попадает, я говорю: "Гражданин начальник, вот сейчас бы нам по стаканчику водки", он отвечает: "Вы молодцы , мне не жалко, если хватит, тебе бригадиру даем полный, остальным сколько хватит" вышло немного побольше полстакана каждому. Повели нас в барак и действительно дали по целой чашке жирных щей и кашу. Осознать нашу радость удовольствия может тот, кто пережил это.
В дальнейшем работа шла своим чередом, слава о нашей бригаде росла, телогрейки мы теперь подстилали под себя во время сна, лето 1938 года было в разгаре, работая на воздухе мы старались немного подзагореть. Погода на востоке неустойчивая, ветреная, и нам приходилось в один день и загорать и замерзать. Народ заключенные на вид здоровый, молодой, но умирали как мухи на липкой бумаге. У меня в бригаде был молодой шофер Вася, он был баптист, очень хороший честный парень, за полтора года в моей бригаде он ни одним худым словом не обмолвился, только говорил: "Это господь бог нам послал испытание". И вот однажды мы месили бетон, а я его проглядел и когда хватился, он уснул на щебне, немедленно его разбудил, но назавтра он заболел, на свой риск а не взял его на работу, а сам стал бить тревогу, чтоб его забрали в санчасть, даже до обеда бригада не приступала к работе, наконец нам обещали забрать его в санчасть, но в течение трех дней я умолял, упрашивал, а на четвертый день он умер, двухстороннее воспаление легких.
В середине лета 1938 года в барак заходит начальник колонии и говорит: "Ну, Ицкович, на днях я тебе сообщу радость" у меня конечно душа ушла в пятки да и весь барах превратился в улей, каждый надеялся и ждал, что наступит день справедливости. Как я не умолял его сказать хоть что-нибудь, он ни в какую. Потекли мои дни и мучительные минуты ожидания, да и не только мои, вся кампания узнала об этом. Нас отправили 79 вагонов по 41 человеку в каждом, это в среднем более трех тысяч человек, к этому времени осталось уже меньше половины, а из этой половины добрая половина были больны цингой, куриной слепотой, а у некоторых не заживали гноились раны от побоев и пыток НКВД.
В таком мучительном состоянии колония и в первую очередь я прожил почти неделю и в одно утро во время подъема, это было б часов утра, заходит начальник колонии и говорит: "Ицкович на работу не ходи, бригадирство передавай кому считаешь нужным." Слезы навернулись на глаза. Меня поздравляли и сами плакали, наверное от зависти. Часов в десять утра появляется начальник в окружении целой свиты и объявляют: "Ну, Ицкович, идем, принимай ларек." Ларек для обслуги, а не для заключенных находится за зоной, около ларька вышки с наблюдателем, это конечно для меня в высшей степени и почетно, и удобно, и приятно, но в настоящей ситуации это был гром среди зимы, я был настолько разочарован, что комиссия заметила и спрашивает: "Что с вами?", я хватился, чтоб не потерять хотя бы этот случай и пошел, принял ларек.
Жизнь пошла совершенно другой, во-первых ларек я открывал в 8 часов утра и закрывал в 8 часов вечера. Ларек был небольшой, но набитый разными продуктами, рядом текла речка, Каждый день под видом чистки весов ходил туда, умывался и даже купался. Напротив ларька была столовая, откуда мне носили кушать. Покупал спирт, окорока, угощал начальника колонны, начальника охраны, на проходной меня не обыскивали и я своим ребятам проносил папиросы и кое-что из продуктов. Торговал я не только честно, но даже с доходом, потому что обслуживал только придурков и каждую неделю я делал самопроверку и у меня оказывалось 10-15 рублей излишков, которые и изымал и у меня накопилась энная сумма денег, несколько раз мне делали ревизию и у меня был полный порядок.
Спали мы во дворе и ночью меня часто разыскивали, чтоб я обслужил какое-нибудь начальство. В ларьке, в бочонке с вареньем у меня хранились две бутылки спирта, был окорок, были спрятаны деньги. Я купил два брезентовых плаща, один у меня попросил начальник охраны, другой начальник колонны. Кроме того поступали на мое имя посылки, в которых были хорошие носильные вещи, я их тоже хранил в ларьке и вдруг началось затемнение - погас свет и через пару дней ночью меня разыскали и повели в ларек, думал что надо кого-то обслужить, подходим к ларьку, там целая группа людей с фонарями и предлагают мне срочно сдать ларек какому-то старику, в темноте кое-как сдав ларек, я забрал свои деньги и вещи и пошел в барак, в проходной будке у меня все буквально отобрали. Я зашел на территорию, а там стоят в строю все заключенные колонии и меня насильно затолкали в строй, и только успел захватить свои вещи и забыл под нарами посылку от ст. сестры Ривеки, которую я даже не вскрывал. Мои просьбы повидать начальника охраны и колонии не увенчались успехом, плащи они сами говорят привезут вам, которые они везут до сих пор. Таким образом я оказался яко наг, яко благ, яко нет ничего. Оказывается началась война на Халхин-Голе и нашу колонию перевели в другое место, где мы начали работать по восстановлению железнодорожных путей.
Условия жизни были те же самые, а работа еще труднее. Часто бывали случаи, когда наработаешься вдоволь и еле доберешься до колонии, предвкушая поесть горячей баланды из той же мороженой свеклы, а ударникам стали давать иногда кашу, когда останавливаемся перед вратами ада, нас пересчитывают и вдруг выбегает пом. по труду, тоже уголовник и приказывает вернуться обратно на работу, пришел состав щебенки, хоть плач от обиды, но идти вынуждены. Работаешь уже в полсилы, а сон душит, заберешься в вагон сядешь в угол и сразу засыпаешь, 10-15 минут пройдет и удар ложем от винтовки, вставай, поднимай свою бригаду, все спят. Идешь еле ноги передвигаешь, пока всех разбудишь и так до утра, еле-еле разгрузишь состав. Приведут в колонию, покормят завтраком и опять на работу.
До сих пор нам никакой одежды не давали, мы обносились и на работу мы уже ходим босиком, ноги и руки все в ранах. Состояние уже и у меня начало портиться, люди по-старому умирали, как мухи. Единственное удовольствие это письма из дома и конечно посылки. По уму мы превратились в детей, верили каждому слову и все надеялись на восторжествование справедливости.
Жалобы никакого воздействия не имели, а люди под пытками подписавшие сами не зная что и жалоб не писали. Один заключенный рассказывал, что его довели до того, что у него кал горлом пошел, и написал, что в бане у него спрятана пушка, а потом следователь хватился и говорит: "Ты врешь, как ты мог ее затащить в баню?" а он отвечает: "Я сперва пушку поставил, а потом начал строить баню". Это похоже на анекдот, но там были случаи еще страшнее. Вызывали жену, детей и в присутствии их заявляли, если не подпишешь, что мы предлагаем, то сейчас жену арестуем, а детей направим в другое место. У меня в бригаде был молодой ветеринарный техник, который ради любимой матери, жены и детей подписал все, что ему сфабриковали.
Однажды ночью я обнаружил, что в бараке вода уже затопляет нижние нары, я закричал, поднял народ, а сам пошел в разведку. Вода мне подходила уже по горло, я поплыл и попал в такой водоворот, думал "все, Владимир Леонтьевич отмучился", но на пути стояла хлеборезка, и меня нанесло на ее, а там я уже отдохнув сумел одолеть этот вал воды, ухватился за сапожную будку и вылез, т.к. местность шла выше. Прошел вахтерку, вахтер спал, а тут же рядом было общежитие придурков, я стал кричать, они повыскакивали в одном белье, захватив только оружие, и когда они увидели меня за зоной, я думал они меня убьют и только, когда они поняли в чем дело, мне устроили усиленную охрану и стали принимать меры. Наших людей всех вывезли на лодках, рядом была линия железной дороги, подали пульмановские вагоны, куда нас загнали. А уголовники забрались в бараке под крышу, потолков не было и забрав оставленные нами вещи, спускаться не хотели.
Таким образом я остался даже без зубной щетки. Потом все же их усадили в лодки и вывезли к нам, я узнал свой чемодан и телогрейку с брюками и отобрал все. Ночь промерзли мы в вагонах, а утром рано дали нам по куску хлеба и половине баночки консервов и погнали на работу.
Был однажды такой случай. Ремонтировали мы полотно железной дороги и подошел пассажирский состав скорого поезда и вынужден был остановиться, играла музыка, пассажиры высыпали из вагонов, прильнули к окнам и мы увидели настоящих живых людей, мы же сколько времени видели только надзирателей, солдат с винтовками и овчарок.
А пассажиры увидели нас, заскочили обратно в вагоны и начали бросать нам хлеб белый, колбасу, конфеты, консервы и прочие продукты. Мы, конечно, как голодные собаки набросились и хватали кому что попадет и в это время конвой открыл по нас стрельбу. Сейчас же вышел из вагона какой-то генерал и напустился на конвой. "Я", - говорит, - "вас самих на их место поставлю, тогда вы может быть поймете, оболтусы, до какого состояния вы их довели, они на людей уже не похожи и все равно с утра до поздней ночи работают, а за то что они подберут кусочек хлеба, вы в них стреляете, гады вы, а не советские солдаты. Может быть среди этих голодных, забитых есть ваши отцы и братья, а вы, чурбаны, открыли стрельбу". Они стоят навытяжку и моргают. А у нас у всех слезы на глазах, но это были слезы радости.
Так мы работали по ремонту железнодорожного полотна до поздней осени, по-видимому закончилась война на Халхин-Голе и нас с этой работы сняли. Ноги наши стали настолько израненными, что ходить стало невозможно. За время работы на железной дороге мы натаскали в барак бумажные мешки из под цемента (крафт) стали обвертывать этой бумагой ноги, а веревок для обвязывания не было, тогда стали, у кого еще остались, рвать нижние рубашки и кальсоны на ленты и ими обвязывали ноги, завернутые в бумагу, но этих вязок хватало на один, два дня максимум. Стало уже утрами и вечерами холодно, а нас выстраивали на проверку и часами держали на холодном ветру. Все было целеустремленно направлено на издевательство и уничтожение нас. И так из трех тысяч с лишним нас осталось несколько сот.
На работу стали нас гонять в каменный карьер, под каменной горой, совершенно открытое место, продуваемое жутким ветром и главное в ночь, была там небольшая камнедробилка, куда нас не пускали. Наша задача была на этой горе найти щель и спускать большие глыбы камней, которые потом разбивали кувалдами и отвозили на камнедробилку, а оттуда подвозили к железной ветке и складывали в штабеля. Первую половину ночи, пока еще были какие-то силы, мы, работая, немного согревались, а потом уже обессиленные и замерзшие прятались за штабелями, садились на корточки и засыпали. Моя задача была еще и в том кого не хватает в бригаде и бегать между штабелей будить их, не давать замерзнуть совсем. Однажды и у меня иссякли силы и я сам присел между штабелей на карточки и так приятно даже говорят с улыбкой на лице уснул, но скоро бригада обнаружила мое исчезновение и нашли меня.
С работы нас снимали часов в б утра, в барак приходили в 7 часов сразу в столовую, вернее на кухню, съедали чашку баланды, кипяток был без нормы и бежали сразу в барак не раздеваясь каждый на своем месте засыпали, правда, бригада моя, несмотря на высокие нормы выработки, тоже стала таять, т.к. зачастую вместе с глыбами камней срывались и они.
Морозы были жуткими и всегда с ветрами. Мы промерзли так, что многие считали за счастье умереть. Приходилось во второй половине ночи делать вроде зарядки, чтоб согреться. Охрана была одета по всем правилам, и то едва выдерживали по 2 часа. А мы полураздетые, у некоторых даже шапок на голове не было, работали с б часов вечера до 8 часов утра и в бараке не давали согреться и уснуть днем.
В 8 часов утра начиналась проверка. В бараке, оставалась только моя ночная бригада, сосчитать нас по ногам было дело 5 минут, нет нас уснувших мертвецким сном поднимали, выгоняли на мороз и затягивали умышленно проверку. Тогда я сказал бригаде: "На работу не выйдем, пусть вызовут начальство, покажем им свои ноги и пусть переведут нас в дневную смену", ребята даже обрадовались, все равно долго не вынесем, чем скорее кончат, тем для нас лучше. Пообедали в 12 часов и легли опять спать.
В б часов поверка и на работу, а мы все обратно в барак. Заскочил пом. по труду чуть не дерется. Я подошел к нему и говорю: "Бандюга, хоть одного ударишь тут же и останешься, на работу мы не пойдем пока не будет представителя дальлага". Он убежал, тут же заскочила охрана, я говорю: "Стрелять вы имеете права, только вы вместо нас займете эти места, а если хоть одного ударите, пеняйте на себя". Прибежал начальник колонии: "Ицкович, в чем дело, твоя бригада лучшая, а за забастовку знаешь, что будет?" Я говорю: "Вам страшно, а нам смерть не страшна, мы к ней привыкли. Вы как начальник колонии хоть раз поговорили, как вы говорите, с лучшей бригадой? А теперь одно из двух - или стреляйте нас, или давайте нам представителя дальлага".
Все придурки ушли из барака, я говорю: "Ложитесь, ребята, спать, хоть перед смертью выспимся вдоволь". Я, конечно, понимал, что главным, а может быть и единственным виновником буду я, хотя вся бригада была единодушна со мной и говорит: "Не бойся, Леонтьевич, мы тебя одного на съедение не отдадим. Нам смерть действительно не страшна". И мы уснули твердо, решив на работу в ночь больше не идти. Дневные бригады уже возвратились с работы и все решили поддерживать нас. Часов 8-9 вечера приходит представитель дальлага и спрашивает меня, я уже сам проснулся и говорю: "Здесь я, гражданин начальник".
В чем дело, Ицкович, ведь Вы великолепный бригадир, я ведь Вас помню еще по котловану". "Гражданин начальник, мы переживаем величайшую несправедливую драму, но допустим, что мы действительно КР, так правительство не расстреляло нас, а решило исправить и мы исправляемся не плохо, потому что знаем, что работаем для нашей отчизны, а не для этих придурков, которые только и стараются нас угробить. Почему моя бригада уже ползимы работает только в ночь, а днем устраивают проверку только на улице, когда мы после такого изнурительного труда и промерзшие до костей, засыпаем мертвым сном и 30 человек все на виду, неужели нас нельзя проверить в бараке, так нет, разбудят и держат целый час на морозе, а теперь ребята покажем свои ноги". И когда посмотрел на. наши ноги не мог скрыть своего удивления. Подумал и говорит: "Пока я прикажу завтра же выдать вам всем чуни, это из автопокрышек сделаны, сегодня в ночь на работу не посылать и в ночь больше никогда не посылать бригаду Ицковича, распоряжусь как лучшую бригаду кормить улучшено. В скором времени всем заключенным выдадим спецодежду, Вас, начальник колонии я освобождаю от исполнения обязанностей и поставлю вопрос перед начальником военизированной охраны, об освобождении Вас, начальник охраны". К нему бросились остальные заключенные с жалобами, он сказал: "Все, что в моих силах я сделаю, будьте благодарны Ицковичу".
Действительно, утром рано нам доставили "чуни", они были хороши тем, что в них можно было завертывать много бумаги, и на себя навертывали бумагу, работать стали только днем и кроме того стали на второе давать кашу и началась не жизнь, а малина, посылки поступать стали регулярно.
Интересно еще было то, что мои посылки хранились в бараке и никогда ничего не пропадало, а другие только получат посылку, сядут на нары, закроются и едят чуть не давятся и вдруг заваливаются несколько человек-бандитов с ножами, ударяют владельца, схватывают посылку и прощай. А люди плачут, как маленькие дети. Охрана если идет к ним :в барак, они их закидывают камнями и они отступают, и так же на работу, хотят пойдут, а нет не запускают охрану в барак, но им ничего они же "честные", их расконвоировали, а не наш барак "КР". Однажды на работе они сидели, ничего не делая, человек десять и на работу они ходили как на прогулку. Один из них подскочил к члену моей бригады, ударил его и выхватил у него лопату, которой он работал, я как раз находился рядом, говорю: "Верни лопату", он хотел ударить меня, но в этом деле я был мастер, как дал ему прямо в глаз, он бросил лопату и завопил во весь голос, в это время моя бригада, как один, кинулась на их шайку и мы им показали кузькину мать, а конвоир на вышке все видел и хвалит нас, но они уже стали относится с уважением к нам.
Время шло своим чередом, наступил 1939 год, зима подходила к концу, становилось теплее и наконец-то нам выдали по паре белья и рубашку со штанами. Весной сводили нас в баню, подстригли, побрили, стали давать шиповник и раз в месяц присылать в барак парикмахера. Новый начальник колонии и начальник охраны стали бывать в бараках, беседовать с нами. На территории колонии поставили ларек для заключенных, у кого были деньги, могли им пользоваться.
Наконец 1 Мая 1939 года дали нам первый выходной день. У нас в бараке стояла большая кадка с кипяченой водой и мы первым делом занялись ей, оказалось не менее половины кадки грязи, вещей, клопов, некоторых рвало, когда мы все это вывалили. Выскоблили, вымыли кадку и нашли фанеру, закрыть ее, а то когда лезли на второй этаж нар в грязной одежде, все туда сыпалось, т.к. спали не раздеваясь. Однажды нас построили всю колонию и перед нами выступил какой-то представитель и стал рассказывать о чинимых нам безобразиях на местах и что в одной колонии он лично перед строем расстрелял начальника колонии, что сейчас принимаются меры к исправлению нарушений на местах. Надо сказать, что мы это почувствовали и раньше.
Стали водить нас 2 раза в месяц в баню, стригли, брили и наконец выдали нам по паре белья и рубашку и штаны черные, на ноги выдали всем чуни из автопокрышек.
По колонии слухи распространялись с молниеносной быстротой и ведь старались верить им несмотря на более двухгодичное пребывание, оптимизм мой начал затухать и я уже начал думать, что мне предпринять еще оставалось жить в этих ни только ужасных, но и позорных условиях более 7 лет, если даже выживу, освободиться с наклейкой "врага народа-контрреволюционера" меня пугало и страшила вопиющая несправедливость.
Условия даже улучшенные мне стоили один день за месяц и я продолжал каждую свободную минуту думать и всю свою жизнь в тысячный раз пересматривать, не находя в ней не одной бреши, тогда за что же такое унижение. Только конвой, собаки и предупреждение "шаг вправо, шаг влево - стреляем без предупреждения".
В душе я соглашался, чтоб меня сослали в любой отдаленный аул до конца жизни, только чтоб я мог пить чай из кружки, обедать из чашки ложкой и пользоваться вилкой, чтоб я мог встать и сесть когда мне надо, чтоб спать пусть на полу, но по-человечески, чтоб мог помыться раз в неделю и побриться и постричься, когда мне нужно, хоть один раз в неделю получать газеты и знать, что творится в нашей стране и за рубежом. От остальных всех благ человека и от духовной жизни я готов был отказаться самым серьезным образом, о чем дать письменное согласие. Но это были мои печальные мечты, а действительность была иной. И каждый день пребывания в таких условиях, без всяких прикрас можно было считать за один месяц.
Я работал сколько лет в органах и дело прошлое, но я работал идеально честно, несколько раз за сутки подвергался смертельной опасности, но я знал, что я делаю честное дело и семья моя не будет шокирована, а здесь моей семье грозит стать контрреволюционной семьей и в основном это грозит моим детям, что делать? И кроме физических переживаний и мучений, меня страшно мучило будущее семьи, преданной жены и любящих детей, кроме того, у меня были любимый брат Михаил и сестры, были друзья, и перед всеми я должен был остаться врагом народа. За что же это все свалилось на меня?
Но живой человек думает о живом. В нашей колонии напротив проходной будки, где круглые сутки сидит дежурный, стоял домик, в котором работали и жили наши "КР" 5 человек и каждый вечер они присылали за мной особенно, когда кто-нибудь из них получал посылку, у них стояла маленькая буржуйка, они варили ужин и мы что называется отводили души и вели долгие беседы по одному и тому же вопросу. я рассуждал логически им это нравилось, но мы по существу здравомыслящие люди верили всякой чепухе распространяемой по колонии называемой "парашей" и знали, что это все неправда, но утешали себя надеждой, что должна же правда восторжествовать. Ведь собрали несколько миллионов вполне здоровых людей и если судить по нашей колонии, людей честных, тружеников и что главное лояльных Советской власти. Это сейчас можно сравнить с событиями в Чили во времена властвования Пиночета. Это было явное вредительство, которое видели и лицезрели не только весь наш народ, но и все правители нашего государства и боялись. Все же пару часов, а иногда и гораздо меньше, за счет и без того короткого сна, мы отвлекались от мучивших нас грез.
Работа в каменном карьере продолжалась, и люди убивались там по-прежнему, а иногда может быть и намеренно, но это принималось как должное и никого не удивляло. В своей бригаде я иногда видел очень подавленное настроение у кого-нибудь из ребят, и он энергично настаивал лезть на гору, чтоб откалывать там глыбы камней, в таких случаях я говорил: "Сегодня моя очередь" и лез сам или посылал кого-нибудь другого, т. к. бригада всегда протестовала, чтоб я сам лез на горы. В моей бригаде был один тихий очень человек средних лет, по образованию ветеринарный врач, у которого во время "стойки" в НКВД лопнули икры на ногах и гноились не заживая, я всегда старался дать ему полегче работу. А другой был молодой симпатичный парень - зоотехник по имени Юрий. В НКВД вызвали на его допрос жену с грудным ребенком и мать. Мать он просто обожал и очень любил жену и 5-ти месячного сына. Перед ним поставили вопрос - "в присутствии их или подпиши, или их сейчас арестуем тоже", и он плача подписал, даже не читая сфабрикованного обвинения. Ни одной жалобы он не писал и обрек себя на весь срок. Мы с ним дружили особенно, он прямо обожал меня, и вот однажды я заметил особенно удрученное состояние у него и он полез на гора, я приказал ему вернуться и говорю: "Моя очередь" и полез сам, камни там почему-то отслаивались и под давлением лома валились вниз, только отслойка происходила где ты стоишь и тогда человек летел вместе с камнями в пропасть.
К обеду я спустился вниз, он подошел ко мне и спрашивает: "Скажи, Володя, только честно, ты понял?" Я говорю: "Да". Он упал ко мне на грудь и плакал как маленький ребенок. Был еще один телеграфист с нашего почтамта - Ворожейкин, дядя в два раза здоровше меня и выше не меньше, и хоть я выводил ему выработку 150-170%, но все равно это было ему совершенно недостаточно, даже и получение посылок. Я половину своего пайка отдавал ему, брал остатки у приятелей и тоже он съедал и держался около меня более-менее бодро. Жены наши дружили и делились новостями. Наше счастье было в том, что мы не были лишены права переписки и посылок. Мама работала простой чернорабочей на малярийной станции, а Надя и Леля во время летних каникул тоже работали. Только ст. сестра Ривека изредка посылки слала. Больше у нас обеспеченных родственников не было. У жены моей была сестра Хана, муж у нее тоже был репрессирован, но она осталась очень богата. Однажды ехала в Алма-Ату, дала телеграмму, чтоб ее встретили, а она. ребятам даже по конфетке не привезла. После моего освобождения Ворожейкин вскоре умер. Мне написал зоотехник: "Володя, бригада вся распалась, писем больше не пиши".
Лето 1939 года было в разгаре. У нас в карьере произошел курьезный случай про который мне хочется рассказать.
На дробилку возили воду на лошаденке в бочке и вдруг узнаем, когда возчик вылил воду, в это маленькое отверстие забрались незаметно два преступника и водовоз их вывез за зону. Нужно сказать, что один из них был молодой, красивый парень, сын зажиточной и знатной семьи, грамотный, но голос у него был изумительный, нам иногда удавалось вечером затащить его в наш барак и он пел, правда, все блатные песни, но такое удовольствие не сумею передать своими словами. И вот они выехав за зону вылезли из бочки, возницу не тронули. Остановили грузовую машину, попросили их подбросить и убили шофера. На этой машине совершили поездку по городу, совершили несколько убийств, приехали на вокзал, там в скверике сидел народ, они вырезали одну семью и их задержали.
Через некоторое время несколько бригад, в том числе и мою, сняли с работы в карьере и перебросили на строительство какого-то спецзадания глубоко под землей, вблизи ст. Ворошиловск. Главным инженером строительства назначили нашего "КР", хороший молодой мужчина из Алма-Аты. Дали ему лошадь, запряженную в двуколку. Ездить он имел право по прямой колонии, стройка, но на полпути находилось Управление дальлага, куда он должен был заезжать с докладом, но сам факт нас ошеломил. Я с ним разговаривал, он говорит: "Я сам ничего понять не могу, но со мной разговаривают на равных и чувствуется, что доверяют".
Работа на этой стройке, конечно огороженной деревянным забором с четырьмя вышками, была после карьера чем-то вроде дома отдыха. Вокруг нас по-видимому были тротуары и весь день был слышен разговор людей, смех, иногда через забор бросали продукты, завернутые в газету, что для нас было не менее важно, чем продукты. Я научился управлять тачкой, две ручки и одно колесо, по настеленным доскам мы отвозили землю из котлована, первая половина шла вверх - тяжело, зато другая вниз, куда. мы ссыпали землю, и вот однажды я не удержал тачку, она уперлась в конец заграждения и я полетел через нее, но удачно. Даже стрелок на вышке хохотал надо мной. Потом уже нашу бригаду поставили на бетономешалку, но здесь нужно было вынуть ведрами из колодца бесчисленное количество воды и я попросил главного инженера другой работы и он поставил нас на опалубку.
Здесь мы приобрели навыки, работать стало нормально, правда выходных дней нам не давали, но работу мы заканчивали ровно в 8 часов вечера, было еще тепло, но шум и говор вокруг забора бередили душу настолько, что являлись все новые и новые мысли и мое настроение настолько ухудшилось, что члены бригады заметили и я понял, что они старались не оставлять одного меня. Так же тянулись наши безотрадные дни и месяцы, хотя работа была и трудной, но все же все издевательские ужасы канули в вечность и мы иногда даже пробовали немного загорать.
Авторитет мой после того как убрали начальника колонии и начальника охраны возрос не только среди заключенных, но и охраны. Дело тут было конечно не во мне, просто подул со временем более теплый ветер.
Однажды вдруг объявили об освобождении одного молодого паренька из наших КР, что творилось, вся колония зашумела как улей и радовались и завидовали и главное опять появились проблески надежды, которой мы жили все эти годы.
В нашем лагере стало чисто и навели порядок, даже повели какую-то борьбу с клопами и вшами. Наряду с продуктовым ларьком, стали строить какой-то домик, назначение его мы не знали, а через некоторое время нам сказали, что это будет дом для десятников. Работу мы продолжали в обычном порядке и праздником для каждого из нас были дни, когда мы получали письма из дома и посылки. Мы узнавали, что семья и дети не переставали писать жалобы во все инстанции, и ст. сестра Ривека, она член партии и письма-жалобы писала с возмущением, и я выбирал свободное время, но ответ был лаконичным: "Ваша жалоба оставлена без последствий", и это так всей колонии. Пойду к своим дружкам-бухгалтерам, прольем вместе крокодиловы слезы, облегчим немного душу и спать.
И вот однажды мне объявляют, что я назначаюсь десятником и в мою группу входят до десятка бригад и в том числе две бригады уголовников, которые на работу в теплую погоду ходят как на прогулку, но не работают. Там ведь отказаться не имеешь права, но я и мои ребята остались довольны тем, что вошли в мою группу.
Так я стал начальником строителей, на территории стройки была построена десятская, где мы утром получали от главного инженера задание и по этому заданию распределяли свои бригады, конечно свою бригаду я не обижал, уркаганов я ставил на земляные работы и предупредил их: "Если хоть немного будете работать, я вас не обижу, в противном случае не обижайтесь". Они мне говорят: "Не бойся, начальник, мы тебя не подведем", и что вы думаете, они действительно работали, а вечером бригады приходили ко мне с рапортичками и никого не обижал.
Меня перевели жить в десятскую, где каждому приходился новенький топчан, выдали по наволочке для подушки и наволочку для матраца. Встал вопрос, где взять сена, или соломы для набивки, и я назавтра сказал бригадиру уголовников, он говорит: "Дай нам завтра наволочки, а об остальном не беспокойся", и каким-то чудом к вечеру были готовы и то и другое и они сами принесли в колонию. Жизнь потекла по новому руслу. Придя с работы, похлебав баланды, я отправлялся к своим бухгалтерам-учетчикам, а там всегда было угощение, бригады приходили туда, я подписывал им рапортички и шел спать. Так тянулось томительно время, а. уголовники, работая в котловане, в стенке вырыли нишу, натаскали туда сена, откуда и как они его доставали до сих пор не знаю. Обед нам стали доставлять на стройку, они мне говорят: "Пообедаешь, начальничек, приходи и спи здесь. Не одна душа тебя не найдет, а в случае опасности мы тебя предупредим, а обнаружат постель ты нас ругай, мы плюем на. всех."
Месяца два я ходил на работу мастером и все шло хорошо и ребята были довольны и начальство тоже. В лагере была такая должность "пом. по труду", работал на этой собачьей должности один уголовник расконвоированный, он имел право хода только до управления дальлага и обратно. Иногда он приносил почту - письма в основном и ответы на жалобы.
Однажды, примерно в конце сентября, он говорит: "Ицкович, там тебе есть телеграмма, поздравляют тебя с днем рождения". Я говорю: "Не может быть" и я очень прошу его принести эту телеграмму, сам побежал к своим друзьям, делиться новостью. Весь вечер мы обсуждали это событие, но ни к какому выводу не пришли. Всю ночь я не спал, все передумал. Между прочим, об этом уже знала вся колония, даже и уголовники, т.к. они всегда находили меня здесь у друзей, где я им подписывал рапортички.
Назавтра утром рано, еще до подъема, я разыскал этого типа пом. по труду и прошу его, чуть не умоляя принести, пожалуйста, эту телеграмму, он меня заверил придешь с работы, телеграмма будет у тебя. Мне уже было не до работы, но что делать, шел всю дорогу думал, там на работе, хожу сам не свой. Все передумал, боялся не случилось ли что дома, тогда, зачем поздравляют. Моя бывшая бригада переживает тоже за меня, но помочь ничем не могут. А уголовники нашли где-то свежего сена, наложили его в вырытую ими нишу и говорят: "Не мучайся, начальник, спи спокойно, мы тебя будем охранять и не переживай, вечером все узнаешь". День мне этот показался за вечность, к тому же эта ниша находилась почти у самой стены, которой мы были огорожены, а с той стороны тротуары и слышен топот ног, разговор, смех и т.д.
Это и уснуть не дает и возбуждает разные чувства и мысли. Полежу с часик и иду по бригадам. Встречают везде сочувственно и один и тот же разговор, все гадают, стараются внушить хорошее, а чувствуется что в каждом теплеет надежда за свое личное счастье, за то чтобы настало наконец справедливое торжество.
День двигался исключительно медленно, состояние мое было напряжено до предела. Наконец наступил момент окончания работ. Шел я в строю конечно, но земли не чувствовал под ногами. Дорога шла мимо управления дальлага, с каким интересом смотрел я на это здание но мысли мои были сосредоточены только на воротах лагеря нашего, где нас по правилам должен встречать пом. по труду и я воображаю он меня увидит и сунет в руку телеграмму. Когда я его увидел сердце мое забилось так быстро что я руку положил на него стараясь удержать. Вот уже подходим мы десятники к самым воротам стоит мой придурок и даже не смотрит в мою сторону. Пройдя уже на территорию лагеря я подбегаю к нему, а он говорит: "Знаешь мне сегодня было некогда сходить за почтой". Я чуть не заплакал от обиды, а он говорит: "Что ты волнуешься, я сам читал телеграмму, поздравляют тебя с днем рождения". Я говорю: "Хорошо, пусть с днем рождения, но доставь телеграмму, я даю тебе на бутылку водки". "Вот это деловой разговор, сегодня к обеду я принесу тебе ее на работу".
До обеда я как-то меньше волновался на работе и был убежден, что через несколько часов я узнаю, в чем дело. Вот видим, что везут обед и я начинаю ждать своего "друга", мне уже не до обеда и начинаю волноваться. Обед прошел, а его все нет и я начинаю волноваться и так до конца работы, не только я, ждали эту, извините за выражение, "сволочь". Состояние мое понятно и описывать его не стоит. Я только благодарен сочувствию и внимательному отношению заключенных ко мне.
У меня появилась какая-то боязнь, чем было объяснить что этот "подонок" даже за деньги не нес телеграмму, до этого приходил чуть ли не каждый день на работу, стал ждать конца работы, что оставалось делать? Придя вечером в лагерь "он" даже не встречал колонну, я еще больше заволновался. Наскоро поужинав, я пошел к своим друзьям, они тоже ждали меня с нетерпением. Рассказал я им все и началось обсуждение и кто-то из них высказал такое предложение, чтоб я попросил главного инженера об этом, может он согласится, все таки он еще наш КР и я ухватился за эту мысль. Только в колонию он приезжал поздно ночью, жил он тоже в нашем домике и я побежал его ждать. Вернулся он с работы около часа ночи. Я рассказал ему подробно, в чем дело, он говорит: "Почему ты мне сразу не сказал, я бы в тот же день привез телеграмму" и говорит: "Сегодня у меня будет тяжелый день и возможно в обед я не смогу приехать на работу, но вечером жди меня, я привезу обязательно, если есть такая телеграмма".
Уснул я после этого крепко, предварительно обругав себя несколько раз дураком. Я знал, что он относится ко мне хорошо. Утром на поверке он сам подошел ко мне и говорит: "Ты только не волнуйся, все будет хорошо." Я уже твердо знал, что ночью наконец получу и узнаю в чем дело. День шел как вечность, с одной стороны меня очень пугало, не случилось ли что дома, с другой стороны вторгалась мысль, а может быть, что-нибудь хорошее. Почему телеграмма и, если не врал пом. по труду, "поздравляем"? Догадки рождались одна за другой. Измученный морально и физически я отправился в свое логовище и уснул. Вечером я отправился опять к друзьям, куда ко мне являлись бригадиры для подписания рапортичек. Домик их находился как раз по другую сторону ворот от проходной, а в проходной дежурили те же заключенные, только уголовные.
Как раз кто-то из них получил посылку и мы чаевничали, я им рассказал о разговоре с главным инженером и мы все сошлись на одном, что он не подведет и сегодня все разрешится. Мы договорились, если что-нибудь хорошее, чтоб я им в любое время сказал. Пришел запоздавший бригадир, подписал ему рапортичку, был уже двенадцатый час ночи, и я собрался идти спать.
Выйдя из домика меня осветил яркий свет электролампочки, исходящий из проходной будки и вижу, стоит молодой паренек. В это время паренек спрашивает по телефону: "Что нужно?". Ему оттуда отвечают, а он оказался малограмотным и я слышу, он дежурный повторяет: "Телефонограмма, сейчас возьму журнал и ручку". Ему со света меня не видать, а мне его хорошо видно и я подошел ближе к будке-проходной из любопытства послушать о чем будет распоряжение.
Дежурный говорит: "Давайте я готов принимать" и повторяет: "Телеграмма N, от какого числа" и дальше идет само содержание. Поскольку по своей малограмотности этот паренек повторяет не один раз каждое слово, я решил что всю телефонограмму я узнаю. И узнаю "завтра к 10 часам утра без конвоя заключенному Ицкович В.Л. явиться в дальлаг для оформления документов на освобождение, за отсутствием состава преступления". Я сразу так растерялся, раскис и стою не зная куда податься. Потом пришел в себя, бросился к друзьям, кричу: "Телефонограмма - освобождаюсь", они соскочили, затащили меня в избу, обнимают, плачут и я с ними плачу и тороплюсь к себе. Вырвался, побежал, попал в кювет несколько раз перевернулся, поднялся, забежал в десятскую, крикнул: "Вставайте, радость, иду на свободу", одному говорю: "Беги на кухню за кипятком, будем гулять" а сам в барак, где жила моя бригада, крикнул: "Ребята, иду на свободу", а сам в десятскую, вынимаю чемодан, вываливаю все продукты на стол, а в это бремя сбежалась почти вся колония и даже уголовники, народу собралось столько, что вылились во двор и что-то невообразимое творилось, радуются, плачут, завидуют. Все что-то просят передать, спросить, наказать.
Я уже писал, что из Семипалатинска нас первую партию увезли 79 вагонов по 41 чел. в каждом, это более трех тысяч человек, а когда я освобождался, нас оставалось не более 250 человек, никто в эту ночь почти не спал. Во время подъема заходит пом. по труду (бандит) и говорит: "Ицкович, можешь не ходить на работу, к 10 часам явиться в дальлаг, без конвоя" и подает мне телеграмму, оказывается он хотел меня спровоцировать на большую сумму и не подумал, что так быстро среагируют в Дальлаге. В чемодане у меня остались новые коричневые брюки, пара верхних рубашек, несколько пар носок, новых, платки новые, друзья кое-кто что подарили на. память и разная мелочь. Я переодеваться не стал, думаю сперва оформлюсь, возьму билет, а потом в десятской на работе переоденусь.
Пришел в Дальлаг, парень который занимался оформлением документов оказался знающим меня, а я его не помнил, быстро сфотографировали, оформили паспорт и выписали какую-то незначительную сумму на билет, но деньги у меня были не помню откуда и за всем за этим и за справкой об освобождении велели прийти к 5 часам вечера. Я пошел в лагерь, сложил вещи, закрыл свой деревянный чемодан арестантским замочком - алюминиевым, и отнес его на работу в десятскую. Немного осмотрелся, оказывается мы работали рядом со станцией Ворошиловск, прошел по всем своим бригадам, поговорил, простился и до 5 часов, думаю, хоть побуду среди вольных людей, а в это время подходит один расконвоированный заключенный и говорит: "Базар хочешь посмотреть?", я говорю: "Где, далеко?" а он говорит: "Вот рядом" и верно, только завернули за угол - базар большой, народу много.
Только подошли к базару, вижу женщина, торгует пирожками с мясом, купили по паре пирожков и не успел я съесть один пирожок, как подходят к нам двое с повязками и спрашивают: "Документы", мой напарник показывает пропуск, они его спрашивают: "А ты имеешь право сворачивать со своей дороги?" и забирают у него пропуск, я говорю свою историю и говорю: "В 5 часов документы будут готовы". Короче они нас обоих забирают и ведут в железнодорожное отделение милиции. Дежурный моего напарника предупреждает и освобождает, а меня садит за деревянную перегородку и говорит: "Ну вот 3 года ты отсидел напрасно, а теперь два года отсидишь уже за дело", я говорю: "За какое дело?", а он отвечает: "За нарушение паспортной системы". Я сижу за деревянной решеткой и прощу его позвонить в Дальлаг узнать обо мне, а он "жлобина" и слушать не хочет. Время идет, он на меня материал не оформляет и в Дальлаг не звонит. Вместо радости попасть в такое глупое положение, представляю что будет с родными, когда узнают о моей задержке. Была бы возможность повесился. Время близится к пяти часам, знаю там меня ждут. Никакие мольбы этого "робота" не трогают. Уже в начале шестого телефонный звонок, оказывается из Дальлага. Мой напарник по-видимому сообщил, где я, говорит с этой чурбашкой наверное какой-то начальник, он даже встал разговаривая по телефону и отвечает: "Есть, тов. полковник, Вас понял, будет сделано". Говорит мне: "иди прямо в Дальлаг, никуда не сворачивай, иначе никакой начальник не поможет и уматывай отсюда".
Почувствовав, что вмешался какой-то начальник, я уже осмелел и говорю: "пешком убегу отсюда, чтоб твою морду не видеть". Он что-то закричал, но я был уже за дверьми. Чуть ли не рысью я бежал до Дальлага. Меня ждал этот паренек, который оформлял документы и говорит: "Ну, скажи спасибо мне, я подключил зам. начальника Дальлага и через начальника города милиции установили, где ты находишься, а то ведь осудили бы сволочи". Короче он вручил мне все документы и говорит: "Дуй сразу на станцию и жди своего поезда, если есть деньги свои покупай билет на любой поезд", распрощались мы с ним по хорошему, я его поблагодарил за все. Время уже было 7 часов вечера и я, имея в кармане паспорт и все остальное отправился сразу на вокзал, даже не зашел, чтобы взять чемодан, который я оставил на работе в десятской.
На вокзале я вспомнил, что я целый день не ел, подошел к буфету, немного закусил и пошел искать расписание и узнал, что в 11 часов местного времени пройдет скорый поезд Владивосток-Москва, через Новосибирск и стоянка всего 10 минут. Я сразу направился к кассе, хотя до его прихода было еще более 2-х часов. У кассы я оказался уже четвертым. Занял очередь и никуда не отхожу, откровенно говоря надежды у меня на этот поезд не было совершенно и потому я даже не пошел взять чемодан, да тут было рядом. О местах сведений не было, билеты стали продаваться по приходу поезда, продали трем гражданам перед мной и объявила кассир: "Кассу закрываю, билетов больше нет" и я уткнувшись в кассу - носом, подумал почему так неудачно складывается мое освобождение. Потом меня осенила одна мысль, я попросил у гражданки кусочек бумажки и ручку и написал коротенькую записку кассиру.
В кассе вижу горит свет, а время бежит, я просунул бумажку, а сам боюсь чего-то. Вдруг открывается дверь из кассы и молодая женщина-кассир спрашивает: "Кто подал эту записку?", я думаю попал опять, еле-еле отвечаю "я". Она говорит, видя во мне не уголовника: "Так Вы имели право без очереди купить билет; а теперь нет билетов, давно арестованы?", я говорю: "В 1937 году", а народу собралось вокруг нас полно и кричат, что вы допрос устраиваете человеку, помогите ему уехать. Она закрыла дверь кассы и говорит мне: "Не отходите от кассы", через некоторое время бежит и говорит: "Готовьте деньги скорее, сейчас поезд отправляется".
Толпа людей заинтересованных все растет и переживает за меня, купил я билет и говорю: "У меня же еще чемодан тут на стройке", "Ну тогда все пропало, поезд сейчас тронется." "Ну ладно", говорит: "бегите, что есть мочи, а я побегу попрошу начальника поезда и станции может задержат отправку на одну минуту поезда." Развивая космическую скорость добежал до ворот, они закрыты, но меня сопровождала целая толпа людей, в том числе и молодые ребята, одним взмахом какой-то парень перемахнул через забор, открыл ворота, я заскочил в десятскую, схватил свой чемодан и обратно. У меня кто-то схватил чемодан и бежит впереди, а народ образовал своеобразный коридор по которому я бегу. И народ как любимого спортсмена поддерживают, переживают и бегут вслед за мной, а я боюсь, только бы не упасть и наконец вижу железнодорожную станцию, а народ впереди все кричат: "Скорей, скорей, поезд трогается," ну думаю все мои труды опять напрасны и вспомнил, где же мой чемодан, хочу спросить, но сил нет, а люди поняли мое замешательство и говорят: "беги-беги, голубчик, чемодан твой несут впереди".
Поезд тихо-тихо тронулся, парень забросил его в вагон и вернулся помочь мне, а ему - еще несколько человек, схватили меня и вместе с проводницей на ходу затолкнули меня в вагон. Провожали меня сотни людей, бежали за вагоном и желали мне всего наилучшего. Так приехал я в Ворошиловск врагом народа, а уезжал героем. Даже проводница вагона, стоим в коридоре, я еще не очухался, а она плачет, где-то у нее отец тоже был арестован в 1937 году. Я попросил ее потихонечку указать мое место, пока все спят, я переоденусь в свое гражданское. Она завела меня в купе, принесла и постелила мне постель, нижнее место, я рассчитался, отдал ей билет и только тогда убедился, что я еду. Некоторое время я сидел не шевелясь и еще не веря своему счастью.
Потом решил достать свою гражданскую одежду, а арестантскую выбросить или спрятать, хотя не был уверен, что пассажиры тоже не были свидетелями моего происшествия, но эта арестантская одежда была настолько ненавистна, что решил лучше выбросить ее из вагона.