| С.Б.Абрамзон Страницы моего детства |
страница 11 |
|
предисловие стр.1 стр.2 стр.3 стр.4 стр.5 стр.6 стр.7 стр.8 стр.9 стр.10 стр.11 на главную страницу |
Мы шли по улице, на которой жили многие мои друзья и одноклассники. В этих вот самых, еще жилых и сегодня, засыпных двухэтажных домах-бараках жила и семья Русаковых, и семья Жильцовых, и Митьки Лаврина, да и всех троих девочек Бородаевых, и, судя по торчащим над крышами трубам, дома так и отапливались печками и, думаю, ничуть не меньше продувались всеми ветрами. Вот только жили уже другие люди, другое поколение болоховцев, возможно, ничего не знающее о жизни, прошедшей здесь до них. Странное ощущение испытал я, проходя по этой улице: будто никогда и никуда не уезжал отсюда, так было все знакомо и узнаваемо. Вот дом Олега, вот его окно на втором этаже под самой трубой. И снова - воспоминания, воспоминания, воспоминания!.. Вот у этого угла мы, бывало, становились уже на лыжи и уходили в парк и к "нашей" горке, что круто спускалась к дороге, той самой, что вела на Присады... А вот через два дома и окно Валечки Жильцовой! Так и кажется, что вот-вот и сама она, как бывало, высунется из окна с веселым, озорным, так мне всегда нравившимся раскатистым, звонким смехом, в котором вкус к жизни, здоровый аппетит и особая девичья нежность сплелись в неразрывный единый образ очаровательного, здорового ребенка, обещавшего вырасти в прелестную женщину!... Кому-то ведь досталось это сокровище с нежной душой, светлым умом и обворожительной внешностью... И я не раз в детстве мечтал именно о такой вот "принцессе"! Да что там такой! - просто именно об этой, - именно о Валечке Жильцовой, милой курносенькой девочке из нашего седьмого "А" класса... ... Мы подросли и стали все чаще и чаще собираться у кого-нибудь дома, чаще всего у нас, - у нас было просторнее и раздольнее, чем у всех. Случалось, что с нами бывал и наш "Володя" - Владимир Васильевич - учитель рисования и классный руководитель. Он был прекрасный учитель и человек. Настоящий наш друг, он говорил с нами обо всем и, очень тактично и серьезно, о любви. Сам он был в ней не очень счастлив, мы это знали. Знали и обожали его четырехлетнего Егорку, и, когда были поменьше, где-то даже завидовали ему, так красивы были их отношения, - отношения двух настоящих мужчин - большого и маленького, и частенько брали малыша с собой кататься на лыжах с "нашей" горы. Он катался не хуже всех нас. Когда же собирались одни, позволяли себе и более вольные игры, такие как "в садовника", "жмурки" и "в бутылочку". И тут уж можно было кое-что уловить в симпатиях между участниками этих игр. И уж если мне попадала в руки хрупкая девочка, то за тот короткий миг, что она была у меня в руках, я не упускал возможности насладиться физическим ощущением ее прелестной фигурки, уже одаренной природой всеми теми прелестями, что полагаются со временем каждой женщине. Я успевал обнять ее, крепко прижать к себе и ощутить, как трепыхается ее испуганное сердечко под наметившимися четко нежными круглыми грудками. От меня не ускользнуло и то, как притворно вырывалась она, прижимаясь все сильнее ко мне, и вся словно дрожала, конечно же, не от страха... А я успевал, разомкнув объятия, скользнуть по ее хрупкой, но уже оформившейся фигурке, вниз от тоненькой талии к стройным, длинным голым ножкам... А уж если "бутылочка" приносила удачу, то и поцелуй был почти что настоящий, тоже до дрожи и смущения... Кто не знает или не помнит этих первых поцелуев, тот, считай, и не жил в детстве... И это было здесь, рядом, вот за тем или вон за тем окном, что виднелось на втором этаже нашего дома, к которому мы приближались. Только было это все целых сорок шесть лет назад. И было это все детство... Счастливая, невозвратимая пора!.. Через несколько минут мы были уже возле Аптеки, но мы уже знали, что аптеки-то в ней давно нет, - в этом здании теперь была музыкальная школа. Я открыл дверь, которая раньше вела в Аптеку. Дверь на второй этаж в нашу квартиру была по другую сторону простенка, разделяющего входы. Вместо прежнего просторного светлого торгового зала Аптеки с барьером-прилавком, за которым размещались знакомые всем всякие шкафчики, сверкающие стеклом и никелем, мы очутились в полутемном коридоре с дверями по обе его стороны, - очевидно, дверями в классы. Из них доносились звуки разных инструментов. Этот дом жил уже другой жизнью, служил другой, не менее важной и благородной цели. Теперь мне предстояло открыть и дверь рядом, ту, что вела на второй этаж, в нашу бывшую квартиру, - дверь, которую я не открывал целых сорок шесть лет. С волнением и трепетом я толкнул дверь и увидел ту самую деревянную крашеную лестницу, по которой, бывало, в доли минуты мы взлетали по сто раз на день. На верхней площадке лестницы раньше лестничную клетку от нашей квартиры отделяла красивая застекленная дверь, теперь замененная цельной. А рядом, как была, так и осталась дверь на веранду - "нашу веранду"! Мы осторожно приоткрыли дверь нашей прежней квартиры, тихонько вошли и огляделись. Никого вроде бы там не было, было совсем тихо, только снизу из классов слышны были характерные и везде одинаковые пиликанья и бренчания гамм. Это все дало нам возможность свободно обойти весь этаж и основательно заглянуть в каждый уголок, тем более что отдельных- то помещений там стало совсем мало, - все три комнаты и веранда, примыкавшая к комнате сестры, той самой, что была когда-то "яблоком раздора", были теперь соединены в один довольно просторный зал, вместивший, как я посчитал, больше ста мест. Вход в зал был через среднюю дверь - дверь в нашу комнату. По простенкам между тремя большими окнами нетрудно было представить мысленно границы каждой отдельной комнаты, и я ясно во всех подробностях представил себе свою комнату: две кровати по обе стороны от окна, а между ними стол во всю ширину большого окна. Кровать старшего брата - у стены вслед за кроватью брата- близнеца. И, наконец, возле торцевой стены рядом с дверью - большая черная этажерка с книгами - вместительная, но неудобная, - книги на ней едва помещались в два ряда. Похожие были еще и в комнате сестры и в столовой. Помню, что размещение книг в доме было проблемой, - тогда мало кто мог себе позволить иметь большой вместительный шкаф. А о таких вещах как стеллажи никто как-то и не задумывался, а жаль! В нашем доме лучшим подарком всегда считались книги, они хоть и не очень заметно, но прибывали, - спасало только то, что и распределялись-то они по трем все-таки вместилищам. Большая часть старых книг и журналов была пристроена в свободном пространстве под столом, так что если хотелось или было нужно чем-то воспользоваться из старинных журналов, таких как "Живописное обозрение" или "Нива", например, приходилось перерывать много стопок и связок, но было так интересно и увлекательно прикоснуться к чему-то старому, необычному, ушедшему уже в историю. Все эти портреты старых важных генералов в мундирах с аксельбантами в орденах и крестах! А эти дамы в кринолинах, с париками и буклями! Даже не верилось, что все это действительно было здесь... По обе стороны окна в простенках над кроватями висели, как иконы, портреты вождей - Ленина и Сталина, - так тогда было чуть ли не в каждом доме, так было принято у советских людей. Перегородки, которая когда-то была сделана по заказу отца, той, что создавала для нас - мальчишек в конце коридора комнатку-мастерскую, конечно же, уже не было, но стоящий на этом месте огромный холодильник был включен в ту самую розетку, что провел для нас с кухни известный всей Болоховке мастер на все руки, приятель моего отца, живший напротив нас дядя Вася Богданов, услугами которого все пользовались и любовно называли "Богданыч". Его высочайшая репутация была вновь блестяще подтверждена: старая, очень приметная своей необычной формой, еще фарфоровая, а не пластмассовая, что вошла в обиход много позже, розетка, поставленная еще им, простояла в исправности чуть не целых полвека!... Наша большая кухня тоже стала теперь классной комнатой, - от большой печи не осталось и следа ни на полу, ни на потолке, - все было тщательно заделано, но водопроводную раковину и кран над ней почему-то сохранили, - они, должно быть, вызывали у свежих людей недоумение и улыбку. В нашей бывшей столовой разместился кабинет заведующей, куда мы, постучав, и вошли. Но какой там кабинет, если мы так и увидели себя сразу снова в своей уютной столовой, хоть на месте, где раньше величественно красовался наш "царский" диван, стоял, не занимая и четверти простенка, маленький, скромный письменный стол заведующей. Ею оказалась совсем молодая, очень симпатичная девушка, которая, узнав о цели нашего прихода и о нас самих и предварительно всплеснув руками от удивления и радушия, совершенно искренне просто не знала, куда нас посадить и как принять. Она принялась расспрашивать обо всем с таким неподдельным интересом и живым любопытством, что заразила и нас азартом воспоминаний прошлого. Мы охотно рассказывали ей не только и даже не столько о себе, сколько о Болоховке того далекого времени, - ведь она хоть и оказалась просто здешней, но представляла уже совсем новое, иное, пожалуй, третье поколение болоховцев. Затем она провела нас по всей школе, при этом с каким-то просто восторгом представляла нас всем, кто встречался на пути и был свободен, словно своих вдруг объявившихся родственников. Это было так неожиданно, так мило, приятно и трогательно, что не хотелось уходить. В конце концов мы все-таки распрощались, очень тепло и трогательно, по-дружески обменявшись взаимными добрыми пожеланиями. Дальше нам предстояла уже встреча с одной из немногих оставшихся здесь знакомых моей сестры, - с ее бывшей одноклассницей, а ныне старенькой уже учительницей- пенсионеркой Маней (как-то даже неудобно писать, но именно под этим именем я ее хорошо и помню!), Марией Ивановной Семочкиной, и мы через минут десять были уже у нее. Сестра за все эти годы виделась с ней всего один раз, но они изредка переписывались, как бывает, по праздникам, я же не виделся с первых же дней войны. Что это была за встреча! В те школьные, детские еще годы подруга моей сестры меня очень любила и даже позволяла великодушно присутствовать и наблюдать, как они делали уроки по черчению, что никому и ни при каких обстоятельствах не позволялось. Помню, как я сидел тихо, как мышка, возле них, благоговейно следя за каждым движением рейсфедера, наполненного тушью, оставляющего толстую восхитительную линию!.. Я помню то великое напряжение, которое царило во всей атмосфере квартиры, когда совершалось это великое таинство. Увы, никто из них так и не стал инженером, и их терпение, вызывавшее у меня когда-то тайное восхищение и изумление, пропало зря... Впрочем, зря ли? Оно в определенной степени реализовалось в нас, трех братьях. Так что спасибо вам, мои милые девочки, страдалицы и мученицы той довоенной школьной годины, - спасибо за понимание, доверие и... науку!.. И это все тоже мне вспомнилось, когда, вновь вкусив дух той поры, сидел в гостях у Марии Ивановны Семочкиной, - милой, доброй Мани, - подружки моей сестры и моей покровительницы в те далекие годы. Сколько еще было разных воспоминаний о той поре, - поре, приближавшейся с досадной скоростью к концу детства... Воспоминания! Разговоры! Ахи и охи! - их было, пожалуй, больше всего! Незаметно пролетело время, надо было уходить, но как-то не завершался разговор и не кончались сами воспоминания. Наконец, мы распрощались, - теперь уже только - Автостанция и - прощай, Болоховка!.. О своих одноклассниках и друзьях мне мало что удалось узнать, тем более увидеть, - их никого уже не осталось либо в Болоховке, либо даже в живых. Но с двумя из них все-таки довелось встретиться... На братской могиле в парке, прямо за нашей школой, среди многих имен я прочел и знакомое мне имя: Лаврин Дмитрий Павлович! - это, несомненно, наш рыжий Митька! Вот только так и не удалось узнать никаких подробностей о нем. - Пятнадцатилетний Митька был среди погибших героев-солдат?! -это так на него похоже, он всегда был среди первых и никогда не прятался ни за чью спину!.. Я положил к памятнику веточку сосны, - пусть будет и моя память товарищу детства, - и так остро ощутил все несовершенство мира и несправедливость судьбы, что комком сжало горло... Выходит, что он, наш рыжий Дон Кихот и трогательный Ромео, темперамента которого хватало на многих, так и не успел вкусить торжества Победы и сладости любви!... Эх, Митька, Митька! Митенька! Дмитрий Павлович Лаврин, - я низко склоняю голову перед твоей светлой памятью!.. И у пивного ларька возле столовой, куда когда-то бегали за мороженым, увидел странного тщедушного старика- карлика со сморщенным, как печеное яблоко, красным лицом, - пьяный вид его был ужасен и жалок. Я сразу понял, что это... Левка Жильцов, - несчастный одинокий забулдыга, - мне говорили, что он здесь, - это все, что от него осталось. Валя после окончания школы уехала учиться в Ленинград, да так там и осталась. Она ученый-филолог - это закономерно, - не зря ее больше других любила и лелеяла "Евгеша", которая и тогда уже видела в ней свое приумноженное продолжение. Отец Вали - Андрей Павлович Жильцов - очень славный человек, мы его все очень любили, - не вернулся с войны, а мама, добрая и сердечная тетя Вера, так и прожила всю жизнь возле несчастного сына - Левушки, как она его звала, и умерла здесь же, немного не дожив до семидесяти, оставив его и вовсе уже на произвол судьбы. А какова мера ее произвола- не дано знать никому, - у каждого своя судьба!.. Но мне радостно было узнать, что судьба Вали - Валечки, в рамках того произвола с семьей, благополучно состоялась. Она приезжала сюда к маме и брату с семьей, благополучная и счастливая, - теперь уже не "принцесса" , но "королева"! Говорят, действительно "королева", - и все ее предназначение было мною прорисовано пророчески точно! Все прибегали просто посмотреть и полюбоваться на нее, как, бывало, любовался и я в детстве этой когда-то открытой мной, а может быть, созданной моим воображением необыкновенной Принцессой! След семьи Русаковых сначала было потерялся, но, спустя уже много послевоенных лет, вдруг прояснился сам по себе: моя сестра случайно на улице встретила и узнала Ирину, сестру Олега, учившуюся в параллельном с ней классе. С тех пор они уже постоянно поддерживали отношения и вместе отыскали и других своих одноклассников, а, вернее, одноклассниц. Из одноклассников сестры в живых остался один лишь Володя Логунов, - я хорошо помню его еще с довоенных лет, славного беленького тщедушного мальчишку - умницу и всеобщего любимца, - его спасло, очевидно, только то, что он с детства инвалид, у него что-то с ногами, - все остальные с войны не вернулись, - надо помнить, что это были выпускники сорокового предвоенного года!.. В то время, когда они с Ириной его разыскали, он был уже главным инженером Мытищинского паровозостроительного завода, но примчался на их зов, - они собирали всех выпускников на "традиционную!", но первую встречу того выпуска спустя... сорок уже лет!.. В Москве же разыскались и некоторые из любимых учителей, среди них и "Евгеша" - Евгения Абрамовна Маргулис - замечательный наш литератор, знавшая лично Маяковского и Есенина, Станиславского и Мейерхольда. Последние годы она преподавала русский язык и литературу для иностранцев, обучавшихся в Военной Академии им. Жуковского. Отыскали и пригласили и Надежду Петровну Семову - биолога и изумительного человека и рассказчика. Была и Надежда Ивановна Исакова, учитель немецкого языка, почитаемая всеми нами как вдова Алексея Иосифовича Исакова, преподавателя музыки и пения, - бессменного и незабываемого руководителя и создателя нашего легендарного школьного ансамбля. Он, так же как и Владимир Васильевич Горяинов, наш любимый "Володя", - учитель рисования и черчения и классный руководитель, погиб в первый год войны. Только теперь с особой болью приходится осознавать, что было-то им тогда всем меньше тридцати, - это нам они казались тогда чуть ли не старыми. Имя моего товарища Олега я встретил случайно среди документов одного командировочного из Коврова, - я писал об этом. Больше всего досадно, пожалуй, что ничего так и не удалось узнать о семье Остаповых, - они в самом начале войны уехали куда-то в Сибирь к каким-то родственникам. Но почти что уверен в том, что Анатолий - наш Толик - тоже погиб на войне. Он был старше нас года на два и годен к строевой. Если бы он был жив, то его имя давно бы встретилось среди именитых ученых-инженеров, - не могло быть иначе! А что сталось с Риммочкой?! Думаю, что и в представлении о ее возможном будущем, с учетом совершенно выраженных личных свойств и неотразимого обаяния, разделяемых всеми нами тогда, не произошло ошибки, а значит, живет на земле Прекрасная Женщина, - прелестная и обаятельная... Римма Дмитриевна, урожденная Остапова, и дай-то ей Бог всякого счастья! Не сомневаюсь и в достойной судьбе Тони, - умницы и опоры всей семьи. Хотя... Как знать, что встречалось и как отразилось все лихолетье на судьбе этих милых и дорогих памяти простых, одаренных от природы и тонких душой русских людей!... К автобусной станции нас провожали всей семьей, а путь к ней лежал и мимо бывшей Аптеки, - мимо нашего бывшего далекого, но родного дома... Мы миновали Аптеку - нынешнюю музыкальную школу. Оттуда и сейчас слышались звуки, но теперь уже не простых нудных гамм, - слух улавливал и извлекал обрывки из "Времен года", потом, прорвавшись через слух, зазвучала, запела скрипка, - и еще не очень верный чей-то голосок робко пытался запеть Великую Молитву - "Аве, Мария"!.. Я шел, все время оборачиваясь на постепенно исчезающие из вида знакомые до боли картинки далекого отжившего детства. Вот уже и не стало видно из-за других домов нашего балкона, с которого мы наблюдали, бывало, за прибытием автобусов из Тулы, да и вообще за тем, что делалось уже дальше, там, за краем нашего тогда еще рабочего поселка под непонятным названием "Болоховка", где прошло детство и так неожиданно оборвалось отрочество... Нам надо было уже спешить. Начинало темнеть, последний автобус уходил в девять часов. Мы уже поднимались на пригорок к автостанции, когда нам навстречу бросились две пожилые женщины, сестра не сразу их узнала, - это была ее одноклассница и одноклассница моего старшего брата Клава Миронова, - оказывается, Маня сумела сообщить им домой о нашем приезде, но их не было дома, - и они прямо из сада бросились на Автостанцию, чтобы застать нас хотя бы там. И снова - ахи и охи, снова воспоминания и разговоры обо всем и ни о чем, как это обычно и бывает при таких обстоятельствах. Они очень уговаривали нас остаться, и уговорили бы, нам и самим хотелось бы задержаться здесь, но это было уже невозможно, - на другой день я улетал, меня ждали на работе и дома. Но подарок, который они сделали на прощанье, был бесценен, -они вручили нам два мешка яблок из собственного сада. От одного только аромата этих яблок у меня просто захватило дух, - это были настоящие "коричневые" яблоки, которых я не видел и не пробовал все эти сорок шесть лет... Это были яблоки моего детства... Я их знал только в Подмосковье. Их продавали на рынке и в школьном буфете. Это ими мы набивали все карманы и пазухи, когда лазали за яблоками в колхозный сад в Барсуках, - было и такое... Их аромат и вкус я помню и сейчас, помнил все годы и тосковал от этой потери... Если бы только существовал какой-нибудь способ рассказать, передать, поделиться тем, что помнил... Я увозил вместе с волнующими впечатлениями и сам аромат и вкус моего детства... Жаль, что нет способа передать его всем Вам... Это был замечательный аромат, поверьте уж мне на слово!..
|
|
|
|
||