"Дано мне тело, что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?"

"Когда удар с ударами встречается,
И надо мною роковой,
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой..."

Осип Мандельштам

Можно ли оспорить гения? Равно как едва ли возможно дать чему-нибудь определение более глубокое, верное и точное, чем это может сделать гений.

Меня с детства глубоко поразило и восхитило каждое слово начала повести Льва Толстого "Детство". Помните? "Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства ...". Много позже и всегда, стоит мне прочитать эту фразу, как снова и снова как бы вновь ощущаю себя ребенком со всеми присущими только детству ощущениями и миром чувств, - разнообразных, богатых, но просто лишенных еще и пока того опыта, что приходит потом. Для меня детство всегда имело еще и другие измерения: цвет, запах и даже звук. Ощущение детства, однажды возникнув, было для меня голубым, - не розовым, как для других, - должно быть, по цвету моря васильков, с которым оно связано, с запахом талого снега и набухавших почек, ароматом полевых и луговых цветов и трав, звенящих цикадами, стрекочущими кузнечиками, с пеньем и гомоном птиц. Оно имело и свою особую глубину чувств, - от простодушной привязанности к дворовой собаке до трепета и восторга перед чуть уже повзрослевшей одноклассницей... Детство!.. Детство!.. Счастливая, невозвратимая пора...

Помню ночную мглу, через которую, то и дело, урча и подпрыгивая на ухабистой дороге, добирались мы на старой полуторке с нашим нехитрым скарбом вперед, навстречу новой жизни. Мы переезжали из Барсуков, где отец временно заведовал железнодорожной аптекой, в другую точку его назначения, - в новую, только что построенную двухэтажную аптеку в Болоховке. Это рабочий поселок нового тогда угольного бассейна стал центром бурно развивающегося треста "Болоховуголь", отпочковавшегося от "Тулауголь" с центром в Туле и находившегося всего в двадцати километрах от Болоховки.

Дорога всех утомила, слипались глаза и хотелось, наконец, ощутить под ногами твердую, а не все время подпрыгивающую под тобой какую-то горбатую землю. Приехали мы поздно ночью. Помню, как отец поднял меня и на руках куда-то понес и я провалился в сладкий, долгожданный, безмятежный сон. Так я пересек линию очередного этапа, - как оказалось потом, очень значительного этапа в моей новой жизни, теперь уже на новом месте. Мне было тогда 10 лет. Я себе казался уже очень боль­шим и взрослым... Позади остался милый Клин с его особой жизнью привокзального района: постоянными паровозными гудками, с ежедневными вечерними прогулками с отцом за кипятком на вокзал, тогда так делали многие, чтобы сэкономить топливо, - по тогдашним правилам железнодорожного ведомства на всех станциях к приходу поездов открывали краны в специальных кипятильниках, - указатели "Кипяток" частенько были заметнее самого названия станции. Я до сих пор помню наш синий эмалированный бидон - он прожил долгую, по-своему легендарную жизнь, пока не погиб трагически при еще более трагических обстоятельствах, - я выронил его вместе с водой под колеса эшелона, который догонял уже на ходу, чуть сам не угодив под них, зацепившись за стрелку. Это было возле станции Белинская недалеко от Пензы в сорок первом страшном году.

  Клин запомнился и запал в душу и особым духом и миром нашего двора с шумной оравой друзей, разных по возрасту и всему остальному. Двор наш был, действительно, особенный, - это был скорее вовсе и не двор, когда-то это была усадьба какого-то графа: с роскошным парком, аллеей голубых елей, тенистыми зарослями акаций, жасмина и голубой персидской сирени, со старым полуразвалившимся, но все еще чуть живым фонтаном - гордостью нашего дома, и даже собственным прудом, за которым виднелись часовенка и каменная банька. В этом пруду, катаясь на коньках, провалился в полынью и чуть не утонул соседский Васька Барков. Помню всю свою дворовую компанию, нрав и характер каждого: задира и хулиган Васька и полная ему противоположность его родной младший брат Витька, мой лучший друг, - тихий, добрый, мечтательный фантазер; выдумщик и непоседа Коля Маслов; добродушный толстяк Лева Карташев, ну и, конечно же, девчонки: отчаянная заводила и сорванец Зинка Бородаева и ее две сестры - хитрющая вредина "длинная Римка" (была еще "короткая" Римка-Семова) и хорошенькая (и хорошо знавшая об этом и сама) ее сестренка Аллочка.

Так сложилось, что законом нашей жизни всегда была Честь! Не знаю уж почему, может быть, сказывалась дворянская наследственность нашего именитого дома с замысловатыми деревянными резными украшениями террас и длинной галереей вокруг него, с фантастическими изразцо­выми печами и каминами, каких ни у кого вокруг не было, и всей его окружавшей парковой роскошью. Если уж дрались, - а мальчишки без этого не растут, - то по неизменному правилу - двое дерутся - третий не подходи! Если сподличал - получи по заслугам, если не поделился - приклеят кличку, что никогда не отмоешься, если сжульничал - то никогда больше в игру не возьмут, а то и поддадут.

У девчонок тоже были свои правила и законы чести, и тоже жесткие, но справедливые. Во всяком случае, о том, что "длинная Римка" - хитрая вредина, мы знали, но никогда никто из нас на себе ее коварства все-таки не испытал, - она хорошо знала о наших правилах и опасалась опалы, - никому ничего не прощалось, кроме Аллочки. Аллочке простилось бы все, но она была не только чертовски хорошенькой, но и хорошая, по-ангельски чистая и добрая душа, хотя и по-царски своенравна и капризна. Она достойно несла свое особое положение, очень дорожила своей репутацией и никогда и ничем себя не запятнала.

Аллочка для всех нас всегда оставалась только... Аллочкой! Никто другого ее имени просто не знал. Назови кто-нибудь имя Алла, никто из нас даже бы не подумал, что это о ней. Все мальчишки мерилом своей значимости считали отношение к ним Аллочки и все боролись за ее благосклонность, то приближаясь к этому, то удаляясь от нее, болезненно реагируя на каждый поворот своей фортуны. Да, Аллочка была девочкой капризной, но в такой милой форме, что это не только не вызывало раздражения, а, наоборот, всем нам очень даже нравилось. Это скорей даже было своенравное кокетство, бравада своим успехом у нас, мальчишек, от абсолютной уверенности в своей полной над нами власти. Но ее любили и девчонки, как любят милую, привычную игрушку, но и заискивали и заигры­вали с ней. Аллочка родилась для того, чтобы украсить собой мир, и, в первую очередь, наш двор, и не только украсить, но и повелевать им, и вполне этому назначению соответствовала. Считалось за высшую честь и доблесть удовлетворить любое ее капризное желание: сбегать ли за мороженым для нее к мороженщице, что привозила свою тележку к рабочей столовой, совсем не так близко от нашего дома, или разыскать в кустах густого крыжовника, в крапиве выше головы заброшенный ею нарочно (для проверки нашей преданности) мячик, а то и просто так предложить на спор спрыгнуть с крыши сарая, как и сейчас помню, совсем даже и не низкого. Прыгали. Бросались. Рыскали. Бегали. Делали все, что просила Аллочка, с готовностью настоящих рыцарей, наперегонки и с восторгом, на который способны только дети, и с гордостью, свойственной настоящим мальчишкам. Победитель не вызывал ревности, только зависть и ту особого детского свойства скорей досаду на себя за упущенную возможность лишний раз проявить себя перед Аллочкой - нашей сладкой мучительницей!

Мучительницей тогда мы ее никак не считали, - сладкой - да! Бывало, что победителю доставался и ее божественный поцелуй в щечку. Признаюсь, мне не так часто он доставался, но когда доставался, готов был сохранить на щеке, не умываясь как можно дольше. Чем от него пахло? Аллочкой! А скорей даже ничем, просто детством... Нет уж! Нетушки! Пахло Аллочкой! Ее дыханием, ее волосами, ее вспотевшим возбужденным личиком, ее совсем не чистыми ладошками, что прикасались к тебе... К тебе, не к кому-то другому! А прикосновение красных, как спелая малина, пухлых губок обжигало каким-то еще не понятным огнем и еще долго отдавалось потом где-то внутри особым теплом.

Пространством нашего обитания был не только наш замечательный двор-парк, - прямо перед фасадом графского дома через дорогу был городской сад с танцплощадкой и эстрадой для духового оркестра, я эту музыку помню и сейчас. В этом Круглом саду (под этим названием его все знали) мы проводили немало времени, путаясь под ногами у взрослых, приходивших туда поиграть в городки или "пинг-понг" (так тогда назывался настольный теннис) или по воскресным вечерам послушать оркестр и по­танцевать. Он был, действительно, круглый и с давнего времени был обнесен высоким щитовым забором, придававшим ему какую-то чуть ли не пу­гающую таинственность. Прямо за ним был Крытый мост через пути железнодорожного узла станции Клин, через него мы ходили в школу и за кипятком, а то и просто встречать проходящие поезда - мое любимое занятие в ту пору. Я, бывало, аж замирал от наслаждения слышать стук колес и весь этот шум громыхающего, проносящегося мимо поезда, и, особенно, постепенное его замирание по мере удаления, сопровождаемое паровозным гудком. Не знаю уж почему, но в этом движении, сопровождаемом сильными, мощными разнообразными звуками, мне виделась какая-то особая философия самой жизни.

Пугающая таинственность Круглого сада вскоре оправдалась, когда в один из осенних дней все входы в сад оказались забитыми, преградив нам привычный способ проникновения туда, - лишь странное шуршание и приглушенное шептание в его глубине давало нам понять, что там началась какая-то совсем иная, непонятная для нас жизнь. Потом вереницы грязных, оборванных людей, сопровождаемых охраной, уже даже днем стали загоняться в его ворота и закрываться на засовы и замки от посторонних глаз. Это были семьи "лишенцев", шла коллективизация, насилие и произвол набирали обороты и мололи без пощады. Вскоре жуткий смрад, запах гниющей капусты и разложения плоти, окутал всю округу.

Каждую ночь через дальнюю, заднюю калитку, минуя Крытый мост, выносили и увозили трупы. Так продолжалось до середины зимы, пока сад, наш любимый Круглый сад не опустел вовсе. И опустел надолго. Его все обходили стороной, как покойника. Он, действительно, будучи так грубо и жестоко заражен ужасной какой-то отвратительной болезнью, теперь умирал, источая жуткий смрад, теперь уже с примесью мне известной карболки. А вокруг него и над ним витали страшные предположения и легенды, - тогда ведь никто не предполагал, что правда была еще страшнее. Потом все, что там оставалось, замело снегом, скрыв останки той, уже прошлой жизни, принудительно навязанной ему тем временем.

Только уже летом, когда чуть-чуть дождями и ветром развеяло тот тошнотворный смог, двое из нас, вездесущих мальчишек, осмелились через давно известную нам лазейку в заборе (как раз за Крытым мостом) проникнуть в сад. То, что мы увидели там, всех нас потрясло. От него осталось, действительно, в прямом смысле, только воспоминание: ни аллей, ни спортивной площадки, ни беседок, ни скамеек, ни самих деревьев и кустарников там не осталось, - все было вырублено, перерыто и изувечено, - остались только следы пепелищ от костров: несчастным людям надо было чем-то себя обогреть и накормить. Сохранились только танцплощадка с эстрадой для оркестра: они служили людям жилищем.

Жалкими трофеями, свидетельством былой цивилизованной жизни сада, явились три обгорелых ножки от рояля, - их притащили наши разведчики ради замечательных колесиков на них, так всегда нужных мальчишкам, несколько черных, блестящих, как зеркало, обломков крышки рояля и целая куча нот, расписанных вручную для различных инструментов оркестра, каким-то чудом сохранившихся под полом эстрады.

Из обломков от крышки рояля получились три ружья, невиданной для стрелкового оружия красоты. Колеса вскоре превратились в тачку, а по нотам якобы играл (дудел) наш шумный и громкий дворовый оркестр, - чаще всего в нашем исполнении звучал "Вальс цветов" и "Па дэ катр", музыку которого, честное слово, могу напеть и сейчас... В Клину я пошел в школу и увидел первый звуковой фильм, это были легендарные "Веселые ребята", с его неумирающим и вечно молодым шлягером века - "Маршем веселых ребят", который пели все без исключения, а мы еще и буквально орали своим оркестром со всякими там "умпа-умпа" и "тра-ра-ра", но непременно заканчивали уже хором: " ... И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!..." Магия этих слов завораживала и звала непременно к Счастью!... И ведь, действительно, не пропали, вот только далеко не все, а до Счастья почему-то становилось все дальше и дальше.

Многое, что еще оставил на память о себе Клин и чем освещал и украшал потом долгую дорогу жизни, живет во мне и сейчас, - там осталась частица детства, где был наш дом, двор, Круглый сад, друзья и товарищи с лаптой, "чижом", "палочкой - выручалочкой", "салочками" и прятками... Где была Аллочка...

Спустя много лет, уже после войны, проезжая как-то через знакомую и родную до боли станцию Клин, где поезд стоял 20 минут, я бегал прямо через пути к нашему дому. Крытый мост еще больше почернел от времени, а может быть, от копоти нашего огненного века, и стал почему-то совсем маленьким. За ним открывался зияющий пустырь, братская могила нашего Круглого сада. Она так ничем и не застроилась и не заросла, эта территория не подлежала застройке, - вблизи от нее проходили пути Октябрьской железной дороги, что и охраняло святость этой могилы. Я задал вопрос встречному молодому человеку, не знает ли он, что это за странный пустырь зияет между мостом и началом пристанционного поселка, который открывал наш дом, ставший, уже без террас и галереи, тоже совсем маленьким. Ни парка, ни фонтана, ни пруда, и вообще ничего за ним уже не было. Но сам дом был еще жив, и на двери бывшей нашей квартиры на блестящей, как золото, табличке четко и ясно был виден номер 2!.. Та же дверь, та же табличка, тот же номер, хотя и прошла целая жизнь!.. А дом стоял, хотя и жил уже для других, и был трогателен в своем одиночестве и непохожести на все остальные дома. Молодой человек на мой вопрос простодушно и чистосердечно ответил: "А черт его знает!"

Этим чертом был как раз я. Жестокое время варварски разрушило все, даже память. Я заспешил к поезду и больше уже никогда здесь не бы­вал. Но Клин с его особым миром и духом, так много обозначивший в моей судьбе, живет во мне и по сей день, - милый Клин - город моего далекого детства!

Потом были Барсуки с густым сосновым ароматом леса, что начинался прямо за домом, где располагалась аптека, с полянами, красными от земляники, и густыми зарослями орешника и малины.

Проснулся я рано и долго не мог понять, где я и не во сне ли еще нахожусь: все было перевернуто и опрокинуто. В последнее время события и окружающий мир менялись, как картинки в калейдоскопе, - из одних и тех же маленьких осколков составлялись мало чем похожие один на другой кусочки жизни. Как маленькие полустанки за окнами мчащегося скорого поезда-детства, вслед за большой Тулой промелькнули Присады, Плеханове, Барсуки - и вот уже новая станция - Болоховка! Я лихорадочно пытался сообразить, где я, что со мной, как я здесь очутился, почему все свалено в кучу: какие-то узлы, связки книг, коробки, чемоданы, наш старый, видавший виды дубовый буфет, разделенный поперек на две половины, мамина кровать с блестящими шариками по четырем углам, поставленная на попа. Сознание медленно возвращалось, постепенно расставляя все по местам.