С.Б.Абрамзон Страницы моего детства. стр.4

	С.Б.Абрамзон Страницы моего детства	страница 4
предисловие стр.1 стр.2 стр.3 стр.4 стр.5 стр.6 стр.7 стр.8 стр.9 стр.10 стр.11 на главную страницу	Надо знать, что все написанное было характерно для провинции, где уровень жизни, достатка и, соответственно, притязаний был значительно ниже, чем в столичных городах, которые, кстати, тоже далеко не являли собой особенного исключения. В то время Москва не была еще той, какой стала значительно позже, хотя Париж был все-таки уже Парижем! О моде как о таковой, о ее подвижности, и вообще о том, что это такое, узнали уже потом, а о культуре одежды еще позже. Пропасть между спортивной одеждой того времени и нынешнего, переведенная в расстояние, равнялась бы пусть не расстоянию от земли до неба, но уж длине... Волги - это точно! Форма девочек от нашей мальчишечьей отличалась тем, что трусы превращались в так называемые "шаровары", - в калошины внизу трусов вдергивалась резинка, создававшая непроницаемое, чуть не герметичное пространство, - так поддерживалось целомудрие подрастающего поколения. А само подрастающее поколение, следуя зову природы, находило много самых разнообразных способов проникновения любопытного взгляда в святая святых пола. Благо, оно действовало навстречу друг другу, проявляя не только живой взаимный интерес, но и просто поразительную изобретательность: то, как бы нечаянно проходя мимо, распахнуть двери туалета, мгновенно схватывая отдельные кадры этой всегда эротической хроники под визг, улюлюканье с обеих сторон, то открыто подглядывая друг за другом при любом удобном и даже совсем неудобном случае - на уроках и вне их, на прогулках и, особенно, при купаниях. Да и много ли надо возбужденному воображению вызревающего мужчины, чтобы дорисовать все остальное? Тогда ведь не было никакого понятия о "мини" или "макси". Одежда девчонок сама собой постепенно из первоначальной "макси" превращалась в откровенное "мини". Они и сами не успевали заметить, как и когда это произошло, - как из-под некогда длинных подолов нелепых платьев или юбок, когда они оперировали мелом на доске, стали видны всему классу все заветные таинства нижних одежд и принадлежностей того периода цивилизации. Вряд ли надо кому-нибудь объяснять, что и сегодня все эти подвязки, резинки, тесемки, застежки, что там еще, - потерявшие в наше время свое, так сказать, первоначальное утилитарное назначение, все еще достаточно широко и часто используются, но уже с совсем иной целью. Тогда же это не было средством, тем более целью, этого их назначения, но явно тоже ей служило и еще как! Вид резинок или штанишек, - тогда девочки не носили тех очаровательных трусиков, что стали предметом изощренного возбуждения страсти теперь, - будоражил и наше мальчишечье воображение, доводя чуть ли не до полуобморочного состояния. Тогда нас возбуждал даже просто сам вид обтянутой ставшей тесной одеждой круглой девчачьей попки, - что уж говорить о прочем... И мы влюблялись кто в кого придется. Кому-то нравилась медлительная чернявая толстушка Люся Ганкина, другому - худенькая, звонкая и веселая Панечка Антипова, мне - прелестная, как мне тогда казалось, длинненькая, тонконогая, стройная, как тополечек, Валечка Жильцова. С ней же в классе учился и ее брат Левка - мальчик болезненный и странный, во всем полная ей противоположность. Он был старше ее на год, но меньше ростом и, в отличие от нее, отличницы, с трудом осваивал все то, что нам давалось сходу. Уже потом мы поняли, в чем дело, и оставили его в покое от своих насмешек и приставаний, - дети бывают очень жестоки друг к другу, - но и оставили своим вниманием тоже. Знаменательным отличительным качеством нашего класса было еще и то, что только в нашем классе - по удивительной случайности или скорее совпадению - учились сразу три девочки с одной и той же фамилией - т.е. в классе было три Бородавиных! Причем они не были не только сестрами, но даже и родственниками, и поэтому две из них были не просто Бородавины, а и... обе Анны! Вся школа, разумеется, знала в лицо наших знаменитых Бородавиных, хотя секрет был прост: они все вышли из деревни Бородаево, на месте которой и вырос потом весь наш поселок, - так случалось в то время часто. Различали их, что в журнале, что в повседневной школьной жизни, присвоив двум Аннам их порядковый, персональный номер. (С третьей проблем не было, - ее звали просто Мария). Когда одну из Анн вызывали к доске, то называли еще и ее персональный номер. Это звучало как-то по-царски торжественно: "К доске пойдет Бородаева Анна первая!" Внешне они были очень разные, но все три очень даже славные девочки, особенно Анна вторая, - черненькая, шустрая, с веселыми озорными, как вишенки, глазками и повадками игривого котенка. И ко всему вдобавок, от нее всегда очень вкусно пахло - ее мама работала в пекарне, в которой прямо из дверей продавали свежие баранки, сушки, бублики, пахнущие настоящим липовым мочалом (а него нанизывалось все, что было с дыркой), а под праздники еще и шафраном, запах которого уже все забыли, корицей и ванилином, - пахло... праздником! Эти девочки крепко и верно дружили между собой и ревностно оберегали свое содружество от внедрения посторонних. Только один человек в классе имел особые привилегии среди них, - это был Митька Лаврин, - рыжий мальчишка, озорник, заводила и фантазер, - кумир всего класса. В этом не было ничего удивительного, - он был влюблен сразу во всех трех Бородаевых! Его рыжего темперамента хватало и на это! Он ходил за каждой них по пятам, носил регулярно по два портфеля в каждой руке, он хохмил и куражился перед ними, постоянно привлекая внимание, веселя и развлекая. Было смешно и жалко смотреть на эти его потуги, но они были небезуспешными, - девочки тоже по-своему его любили и охотно держали возле себя, но не более того!... И только его веселый, озорной нрав избавлял его от вздохов и грусти вроде бы отвергнутого влюбленного. Но он был их друг, все четверо об этом знали, но устраивало это только троих... Не знаю уж почему, но мы со своим братом-близнецом с первого дня влились в состав класса так легко и естественно, что нам и самим казалось, что мы учились здесь с первого школьного дня. Легко-то легко, свободно и естественно, но... в очень разном, чуть ли не противоположном качестве. Брата моего сразу и откровенно невзлюбили все, - так определил его первоначальное положение в классе рыжий Митька Лаврин - неоспоримый авторитет всего класса. Он же высочайше утвердил великое почтение ко мне и благосклонно санкционировал, на удивление всем, всеобщее обожание, именно обожание, до любви тогда еще дело не доходило, девочек, рискуя собственным местом в иерархии наших мальчишеских авторитетов. Тогда мне было трудно разобраться в причине столь головокружительного успеха у девочек, но еще труднее постичь всю меру благородства в добровольной уступке новичку первенства в этом щекотливом, пикантном деле. Мне все уступали и во всем остальном. Думаю, только мой природный альтруизм (нас в семье росло четверо детей) спас меня от традиционной порчи, - я не стал ни воображалой, ни задавакой, ни гордецом, ни хвастуном, хотя с первого дня учебы в новом классе абсолютно, бесспорно и бесповоротно стал первым учеником, потеснив, казалось бы, безупречных отличников, какими до меня были Олег Русаков, мой будущий первый друг, Валька Жильцова (хм-хм ... Валечка Жильцова!) и Паня Антипова. И это было тоже так же естественно и бесспорно, что никто даже этого не заметил. Со временем я понял: я был для всех моих сверстников как бы мальчиком с другой неведомой планеты, обычный, но необычный, простой, но... загадочный, понятный, но... таинственный... Вместе с тем хороший, милый и доступный. Честное слово, я мало что специально делал для этого моего, как теперь говорят, имиджа. Просто я был, действительно, такой и не собирался быть другим. Я принимал дружбу легко и с радостью, обожал каждого, кто был достоин, помогал каждому, кто в этом нуждался, сочувствовал, жалел, мучился и радовался вместе со всеми и даже больше. Ко всему был курнос и задорен, азартен и звонок, ладен и аккуратен, да еще кудряв прелестными рыжеватыми кудрями маленького шатена. Чего мне немножко не хватало - так это роста, - я был меньше моего брата и, что особенно было досадно, Митьки Лаврина. Но, как оказалось, в нашем возрасте это не было самым важным, - девочки просто сходили с ума!.. Если бы я мог написать о содержании тех многочисленных записок, что получал от них ежедневно... но я дал клятву никогда и никому о них не рассказывать, т.е. тайна до гроба! Скажу лишь, что не все они были целомудренны, но милы и трогательны до умиления - все до единой. Таково было мое ангельское явление в этот новый для меня маленький кусочек мироздания. В нем я и жил, постоянно ощущая его сердцем и душою, всем телом!.. У моего брата очень скоро с классом установились нормальные отношения: кто-то не только принял, но и полюбил его, признав и за ним многие неоспоримые достоинства, кто-то, если и не любил, то уж за что-то конкретное, но после того, как он однажды дал крепко сдачи самому Митьке Лаврину, - даже зауважали, - таков уж общий традиционный обычай любой - и нашей тоже, детской - стаи. К чести моего брата, он никогда ни к кому меня не ревновал (даже к Валечке Жильцовой, которая и ему очень нравилась) - он привык к моему постоянному особому положению эдакого всеобщего любимца и кумира и, скорей всего, не просто смирился с этим, но своим смышленым умом признал это естественным и закономерным. Он ведь тоже меня очень всегда любил и оценивал очень высоко, но никогда и ни при каких обстоятельствах ни разу не воспользовался нашей кровной близостью для своего утверждения только лишь на том основании, что он мой брат и уже потому - тоже хороший. Он честно и достойно нес определенное ему нашим детским сообществом вовсе даже и не второе за мной место, значительно дальше, особенно в учебе, и даже не оскорблялся, когда бестактные учителя стыдили его, бывало, за то, что он совсем не как его брат (т.е. я!). У него были свои высокие достоинства, за которые ценили и любили его друзья, а я тем более.