| С.Б.Абрамзон Страницы моего детства |
страница 8 |
|
предисловие стр.1 стр.2 стр.3 стр.4 стр.5 стр.6 стр.7 стр.8 стр.9 стр.10 стр.11 на главную страницу |
А все это время, казалось бы, покинутая и забытая мной подружка Валя Жильцова оставалась мне верным другом и товарищем, она ведь тоже очень подружилась с Радой и тоже переживала за нее и за меня тоже. Я помню, как я был ей благодарен за это. И когда Рады не стало, не было для меня большей радости и утешения, чем вновь вернуться к нашей прежней дружбе с ней, обратив уже на нее все внимание и детскую, но уже с каким-то еще удивительным привкусом дружбу и привязанность. Тем более, что все мы подросли и в чем-то очень изменились. Многие мальчики после каникул вдруг заговорили басом, а девочки!... Ну, о девочках в таком возрасте можно многое рассказать, но уж лучше просто вспомним и представим, что за прелестные создания девочки в 13-14 лет! Валечка Жильцова, если и стала исключением, то тоже, отнюдь, не в противоположную сторону. Она расцвела в совершеннейшую красавицу и своим изяществом могла соперничать с самой Дианой!.. Ведь и Джульетте, когда она встретилась со своим Ромео, было только 13 лет!.. Мы готовились трепетно встретить свою юность, нежно и трогательно простившись с еще не до конца пережитым своим детством. Но... Нам не суждено было даже просто стать восьмиклассниками... Грянула война! И сразу началась взрослая жизнь, - об этом потом уже напишут романы. Моя же повесть получила новый, неожиданный поворот... ...Немцы стремительно наступали, приближаясь все ближе к Москве. Очень скоро война оказалась не просто близко, а прямо здесь, рядом. Раздирающий душу вой сирен воздушной тревоги и зловещий рев "Фокке-Вульфов" мы узнали чуть ли не на второй день начала войны. Нас, мальчиков- комсомольцев, наспех сформировали в так называемые "истребительные батальоны", назначением которых была борьба с забрасываемыми с воздуха группами диверсантов. Мы должны были прочесывать окрестные места предполагаемой их высадки и информировать обо всем подозрительном сотрудников органов безопасности. Иногда эти вылазки оказывались и удачными, мы находили брошенные парашюты и некоторые предметы обмундирования десантников. Во время воздушных налетов нас выстраивали под навесом милицейской конюшни, снабдив допотопными французскими винтовками, и заставляли стрелять по пролетавшим низко над головами немецким "Юнкерсам" и "Фокке-Вульфам". Винтовки были тяжелые, как пушки, и ухали соответственно тоже, не причиняя вреда пролетающим объектам даже при редком, но все-таки попадании. Мы и тогда уже понимали всю нелепость и безрассудство такого рода борьбы с врагом, но понимали, и это-то больше всего и тревожило, и полную непригодность армии оказать настоящее мощное сопротивление врагу по вбитой нам всем в голову строгой формуле: "ответим на удар двойным! тройным ударом!". И когда вслед за мощным уханьем наших французских "пушек" раздавались настоящие трескучие взрывы фугасных бомб и со стороны шахт поднимался столб огня и дыма, становилось по-настоящему страшно! Вокруг все гремело и трещало, рвалось и горело, и казалось, что этому аду не будет и конца. Уже потом наши "Ястребки" научились изгонять и уничтожать этих серых немецких коршунов. И когда это удавалось увидеть, мы, как дети, визжали от восторга, забыв о собственной безопасности в реальной, вовсе не игрушечной, страшной войне. А потом чуть не полтора месяца строили оборонительные укрепления под Ельней и еле ноги оттуда унесли. Спасло нас то, что выбирались мы оттуда, продираясь по ночам через леса, - москвичи же, работавшие с нами, где-то под Рязанью погрузились в эшелон, от которого после одного из налетов остались лишь только щепки, а мы доползли, но падая от истощения и усталости. |
|
Болоховку мы застали всю изрытую щелями бомбоубежищ, - кто-то всерьез, видимо, считал, что в них все спасение, но после первых же бомбежек стало очевидным, что они не сгодились даже для братских могил, а уж для защиты - тем более. Всего два дня нам досталось для отдыха. Надвигалась суровая военная зима первого года войны, немцы все приближались, - надо было готовить страну к тяжелому сопротивлению. Основные продовольственные регионы страны были уже под немцами. Предстояло убрать и сохранить хотя бы то, что было возможно сохранить. И нас всех отправили в деревни на уборку урожая. Вот тут-то все и произошло. Работали мы на крытом замаскированном току, часто по ночам, - днем прятались от бомбежек и отдыхали на сеновалах и в амбарах. И вот как-то в один из вечеров, когда мы, мальчишки, собирались выходить на работу, к нам забежала взволнованная Валька Жильцова и позвала меня к ним в соседний амбар. Она вся горела от волнения и нетерпения, вместе с тем в ее поведении чувствовалась и какая-то тревога и даже страх. Я вошел и в темном амбаре сначала вообще ничего не мог увидеть. Потом, приглядевшись, я заметил странную фигуру, сидевшую посреди амбара на ведре. Было еще не совсем темно, вечер еще только наступал, - я присмотрелся еще пристальнее, и что-то очень далекое, но очень знакомое, скорей даже почудилось, чем я увидел в лице и глазах этой странной незнакомой девушки. Валя стояла позади меня, молчала и наблюдала. Дрожащим от жуткого уже какого-то подозрения голосом я спросил: "Кто это?!". Она отвернулась от меня и как бы в сторону тихо сказала сквозь слезы: "Это Рада". Кровь бросилась мне в голову, и я чуть не лишился чувств. Едва справившись с собой, я еще приблизился и, снова взглянув в лицо девушки, отшатнулся: на меня глянули такие знакомые, прекрасные, но... безумные глаза... В этой встрече было все странно до невероятности. Оказывается, это Рада, работавшая на соседнем картофельном поле, вдруг сама узнала Валю и, робко подойдя к ней, назвала ее по имени. Но только после того, как Рада назвала свое имя, Валя смогла с большим трудом признать в ней ту былую Раду, - так ужасающе она изменилась. Теперь это увидел и я. От прежней ухоженной, вылощенной, изысканной интеллигентной московской девочки не осталось и следа. Она очень выросла и повзрослела, как и бывает в таком возрасте. На исхудалом ее теле, как на вешалке, висели какие-то жалкие обноски чужой, вызывающей полное отторжение, нелепой одежды, какую носили тогда в деревнях не одни только бедолаги -нищие: каждый кусочек ситца доставался либо как подарок, либо как большая удача. Было уже прохладно, и на ней поверх какой-то растянутой выцветшей линялой кофты был натянут еще и жакет - ... изысканный жакет, который можно было когда-то разве что на золото приобрести в "Торгсине", - жакет ее мамы... Я вспомнил Ирину Ионовну в этом жакете и с ней рядом мою золотую Ратеньку, мою Раточку, моего ненаглядного Раточка!... В этой девушке - полуподростке не осталось ничего, что когда-то так ярко и определенно отличало ее от других детей, теперь отличия обрели даже противоположный знак, - у нее вообще погасли глаза, в них была пронизывающая пустота и полное безразличие ко всему. Я попытался заговорить с ней. Она едва понимала мои вопросы, они пробивались к ее сознанию как бы через толстую скорлупу и, едва пробившись, отражались в коротком и бессвязном ответе. Меня она не узнавала и не помнила вовсе. И тогда я, пытаясь хоть как-то перекинуть мосток к прошлому, стал напевать "Веселый ветер". Она прислушалась и откуда-то издалека слегка улыбнулась печальной, грустной - просто душераздирающей улыбкой... Сердце мое сжалось в комок, и я увидел на миг прежнюю свою Ратеньку... Я приблизился к ней, порывисто обнял и прижал к себе. Она слегка отстранилась, безумное напряжение отразилось в ее пустом взгляде... И вдруг на секунду что-то вспыхнуло, и она заплакала, как взрослая женщина, при этом то отстраняла меня от себя и приглядывалась, то прижималась вдруг крепко-крепко, то и дело вздрагивая... Ее печальную историю нам рассказала уже потом то ли хозяйка, то ли ее опекун - женщина-фельдшер, к которой она привела нас на край деревни. Вот очень кратко то, что мы услышали. Когда взяли ее отца и отправили в лагерь маму, Раду с братом поместили в детский дом где-то возле Узловой. Летом в том районе вспыхнула эпидемия дифтерита, в то время страшной и опасной болезни. Они заболели тоже. Когда она очнулась после болезни, ей стало известно, что Ромочку уже похоронили. Рада впала в оцепенение, из которого вывести ее так и не удалось. Ее поместили в психолечебницу здесь же недалеко, в Петельне (когда-то у нас, мальчишек, одно это название вызывало ужас). Диагноз был страшен сам по себе: тихое помешательство и сейчас едва ли поддается излечению. Ее пожалела и забрала к себе жить работавшая тогда там Прасковья Степановна - сельский фельдшер, одинокая добрая и сердечная женщина, да так привязалась и полюбила эту несчастную девочку, что впоследствии, когда стало известно, что ее мама умерла в лагере от сердечного приступа, ее удочерила. С тех пор у нее Рада и живет на самом краю этой большой деревни со странным названием Струбленка, - куда она нас и привела в тот ранний вечер начала осени первого года войны. Болезнь пощадила те участки сознания, что управляют действиями и движениями тела, - у Рады остались умелые ловкие ручки, она научилась делать все то, что делают деревенские подростки, только ловчее и лучше других. Помощницей в хозяйстве и сельском труде она стала превосходной, это вызывало не только удовлетворение, но и какое-то просто умиление ее приемной мамы Прони, - я видел с какой любовью она целовала ее ручки, некогда ручки музыканта, - она, действительно, очень привязалась к своей приемной дочке и очень ее по-матерински любила, только в этом и было хоть маленькое счастье этой несчастной девочки. Но когда мы рассказали ей, какой была ее Рада до всех потрясений, она тихо задумчиво вышла из дома во двор, и мы долго слышали надсадный плач и причитания... Она вернулась нескоро, с воспаленными от долгого плача и все еще полными слез глазами. Валя отвернулась к стене и тоже тихо плакала, бесшумно сглатывая слезы. И только Рада спокойно сидела в своем уголке и что-то перебирала в своих немудреных вещичках, изредка бессмысленно поглядывая на нас и улыбаясь... Нам нужно было уходить, мы поднялись и попрощались наскоро и формально, - уже не было сил все это видеть. Рада метнула на нас короткий бессмысленный взгляд таких знакомых и дорогих мне глаз... Мы выскользнули из дома в темноту сеней и, оказавшись уже за оградой дома, громко и отчаянно разрыдались оба. Я метался то вперед, то назад по пыльной проселочной дороге в бессильной злобе и отчаянии, на какие только мог быть способен подросток, пытаясь разрядиться, унять гнев и успокоиться. Прекрасные Радины глаза, широко открытые и... ничего не выражающие на изможденном породистом очень красивом смуглом лице, стояли передо мной как укор всей нашей жестокой кошмарной действительности... Долгие годы потом я так и не мог забыть ужас этой встречи. Но... прошло и это, все проходит... Шла война, горе и беда окружили тогда со всех сторон каждого... Уже в Болоховке я услышал странную легенду о поселившейся на краю одной деревни молодой колдунье, должно быть, цыганке, которая все слышит и ничего не говорит, только иногда бросает непонятный взгляд на все, и ... тогда жди беды... И все ждут... Свою беду она уже давно дождалась... И это было последнее, что я услышал и узнал о Раде, гораздо больше, чем подружке моего детства... В начале ноября, когда немцы уже были чуть ли не в двадцати километрах от Болоховки, когда со стороны Косой Горы постоянно слышался звук канонады и совсем уже другие всполохи освещали ночное небо, отец получил разрешение опечатать аптеку и эвакуироваться с семьей на восток, вглубь страны. В тот же день мы на подводе с несколькими узлами двинулись на станцию Присады, чтобы погрузиться в формировавшийся там эшелон для эвакуируемых. Хилая лошадка, которую отец вымолил у своего приятеля с кон-совхоза для этой цели, еле перебирала ноги, но вот уже за последним поворотом скрылся последний дом поселка, дальше дорога - вдоль оврага, нашего оврага, затем резко от него оторвалась и пошла в сторону через пустое уже ржаное поле. Медленно продвигались мы вперед, и, кажется, еще медленнее удалялся от нас убогий, но такой дорогой пейзаж нашего поселка. Вскоре он исчез и вовсе, мы подъезжали к перелеску, за которым уже откроется станционный поселок. Здесь для нас был знаком каждый куст, - сколько раз мы летом бегали сюда на речку купаться, ведь до Присад всего-то не больше пяти километров... Сколько особых впечатлений и воспоминаний связано с этими прогулками! Спустя годы, пройдя через многие испытания, я с тем же трепетным ощущением детства написал: |
||
|
||