| С.Б.Абрамзон Страницы моего детства |
страница 7 |
|
предисловие стр.1 стр.2 стр.3 стр.4 стр.5 стр.6 стр.7 стр.8 стр.9 стр.10 стр.11 на главную страницу |
Я не случайно вернулся в Клин к памяти Аркадия Николаевича Татаурова. Именно в его доме я и узнал то, что потом увидел, именно то, что и отличало дом нашей новой одноклассницы Рады Ставницер, - истинную, я бы даже сказал, какую-то глубинную, патриархальную что ли, в самом лучшем смысле этого слова, культуру и интеллигентность не одного поколения. Она чувствовалась во всем: в укладе жизни, в организации быта. В отношении к реальностям жизни, в отношениях внутри семьи, но больше всего в том удивительно теплом, дружеском, доброжелательном и уважительном отношении ко всем остальным, независимо от возраста и положения. Вот почему эта "шамаханская царица", как я потом называл Раду, (в этой смуглой девочке было, действительно, что-то царственно величественное, несмотря на удивительную скромность!) так увлекла всех нас. Она была столь необычайно разносторонне талантлива, что не могла не удивлять и не восхищать: она великолепно рисовала и лепила, пела, танцевала и играла на пианино, читала стихи и просто рассказывала, даже умела вязать на спицах, о чем мы узнали от ее мамы, отказавшейся принять на себя похвалы за чудесную шапочку и шарфик на "шамаханской царице". И делала Рада все это легко, охотно и непринужденно, просто, естественно, без кокетства и ломаний, ей все доставляло удовольствие. А какие забавные шаржи рисовала она на нас, какие лепила уморительные фигурки на сюжеты школьной жизни! Мы, бывало, просто умирали с хохоту! Она просто подкупала своей непосредственностью, веселым нравом и обаянием. В школе у нас была традиция: во время большой перемены, которая длилась полчаса, устраивались маленькие самодеятельные концерты, подготавливаемые поочередно каждым классом. На одном из таких концертов она сыграла вальс Шопена и спела под собственный аккомпанемент бетховенский "Сурок". Спела голосом нежным и трогательным. Зал, а это был вестибюль, где проводились все торжественные мероприятия и школьные балы, взорвался аплодисментами, а она совершенно профессионально раскланялась и сделала "книксен", было видно, что она уже не раз оказывалась перед публикой. А как она читала Пушкина! Как танцевала "танец Анитры" ! Но все это было уже потом. А голова у меня закружилась еще раньше, пожалуй, как только ее увидел, стоявшую перед Владимиром Васильевичем с потупленным взором "шамаханской царицы", - смуглую, очаровательную, худенькую девочку, какую-то совсем другую, чем все девочки, которых до сих пор знал. На переменке мы уже разговаривали, но как-то все вместе, она находилась в окружении всего класса. А когда пошли домой, даже не заметил, как прошел мимо своего дома в оживленной беседе. Мы болтали обо всем на свете, она была так непосредственна и мила, что просто меня совершенно очаровала. Вместе с тем я чувствовал, что и она меня приняла с радостью и интересом, и это придавало мне уверенности. Очень скоро мы подружились. И уже назавтра побежали в кино: в клубе пошли "Дети капитана Гранта". Этот фильм и то ощущение восторга, что присутствовало вместе с нами, я не забуду никогда. Мы сидели во втором ряду, взявшись за руки, задыхаясь от чего-то непостижимо радостного и сладкого. Стоило мне взглянуть на Радино лицо, одухотворенно-восторженное, на ее широко открытые глаза, сияющие и излучающие счастье, меня охватывало какое-то еще никогда не пережитое желание схватить ее, сжать в объятиях и целовать, целовать... Она уловила и почувствовала этот взгляд, лукаво наклонив голову, улыбнулась. Радочка! Милая моя Радочка! Как она была хороша и как мила мне в эти минуты! И я впервые в темноте, пока только про себя, произнес самим придуманное для нее ласковое имя - Радость! А сокращенно - Рать, а ласкательно - Раточек! Так я и звал ее с того дня... Назавтра мы снова смотрели "Дети капитана Гранта", потом еще и еще, - пока фильм не сняли и не пошла "Дума про казака Голоту". Мы возвращались из кино, как хмельные, распевая то песенку Роберта о веселом ветре, то куплеты незадачливого капитана. А в ушах продолжала, то затухая, то вновь гремя, звучать музыка увертюры... Даже школьные занятия не разрушали того цельного восторженного состояния, в котором мы находились тогда. Оба мы были рассеянны и невнимательны на уроках, и когда Ратю вызывали к доске, она, очнувшись, оглядывалась по сторонам, искала взглядом меня под общий смех класса, да и учителя стали как-то подозрительно ехидненько улыбаться. Нам ни до чего не было дела. Она стала бывать и у нас дома. Мы все любили по вечерам, когда собиралась вся наша семья, после вечернего чая петь под наш домашний струнный оркестр. Ратя так зажигательно и темпераментно пела "Светит месяц", что в конце всех нас даже втягивала в какой-то чудной, то ли русский, а скорее даже цыганский танец. Она любила изображать балетный вариант вальса под "Букет моей бабушки" и задумчиво затихала, когда слушала "Ах ты доля, моя доля". Чаще всего мы пели из репертуара нашего школьного ансамбля, пели грустные, протяжные, многоголосные песни, они звучали очень красиво. Больше всего Рате нравилось "Сулико" на два голоса с моей сестрой. Ее голосок звучал так нежно и трогательно, что наворачивались слезы. А все вместе хором любили заводить "Глухой неведомой тайгою...". Ратька так уморительно хитро улыбалась, когда ей удавалось уговорить меня спеть: |
|
|
||
Должно быть, потому что это было смешно в сравнении с тем, как это здорово пел в нашем ансамбле Славик Блинструб, - солист ансамбля, звезда его и гордость. Вот ведь маленькая хитрая бестия, она просто смеялась надо мной, но я не обижался, и все мы только весело смеялись. Но в этой песне были и другие слова: |
||
|
||
Величайшие злодеяния века набирали силу и размах. Пройдет много времени, прежде чем все сумеют оценить значение и смысл этой дьявольской улыбки... Всем моим домашним тоже очень нравилась эта милая девочка, а ей - вся моя семья и наш шумный многоголосый дом. Я замечал, как мои родители многозначительно переглядывались, но ни разу, ни единым словом не намекнули на свою догадку по поводу моего увлечения. Что касается моего брата- близнеца и одноклассника, то он-то давно смекнул, в чем дело, и относился к нашей дружбе с большим пониманием и тактом. Он никогда даже не заговаривал со мной о ней, ему и самому Ратя очень нравилась, но он, по-хорошему завидуя, радовался все-таки за меня. Но было и другое, о чем никто не мог знать. Как-то, вернувшись после очередного "Капитана Гранта", Ратя пригласила меня зайти к ней. Ее мама не работала, но дома ее не было, и мы оказались одни. Как только мы это почувствовали, - будто какой-то бес, долго бродивший внутри нас, дождавшись, наконец, своего часа, вырвался наружу. Мы бросились друг на друга, мы хохотали и визжали, как безумные, догоняли друг друга, валили и щекотали, мы просто ошалевали от непонятного возбуждения и счастья. Я загнал ее в угол к шкафу, свирепо шипя и тяжело дыша, соображал, что бы еще такое можно было сделать, но...все произошло само собой, когда я увидел ее разгоряченное лицо, горящие таинственным огнем глаза, раздувающиеся от возбуждения ноздри и разметавшиеся волосы, выбившиеся из- под шапочки, которую она не успела снять, я бросился к ней в последнем решительном броске и, задушив в объятиях, стал целовать, целовать, не разбирая куда. Я знал только почему, - потому что она была восхитительна, а я сгорал от восторга видеть, а теперь и чувствовать ее так близко... Когда я устало остановился, она сама, снова поддразнивая, подставляла свое лицо, взглядом моля и призывая. Она тоже раскраснелась, дышала тяжело и прерывисто, но была уже совершенно серьезна и царственно величественна - "шамаханская царица"! - Нет, я не зря так ее назвал, - если только бывают царицы в двенадцать лет. Назавтра повторилось то же самое, только остановилась она сама. В какой-то миг она стала вдруг очень серьезна, выпрямилась и, приложив палец поперек губ, сказала просто и ясно: "Больше не надо. Мы еще маленькие для этого". Больше мы не целовались, и наша дружба потекла уже по более спокойному руслу, все было в ней по-прежнему, но целовать себя она уже не позволяла, разве что иногда сама могла слегка чмокнуть меня невинно в щечку. Но я заметил и другое, - она на людях стала как-то меня что ли стесняться, очень незаметно для других, но я-то это видел, словно боялась, что кому-то стало известно о наших не совсем невинных забавах. Мы вернулись в русло обычной детской дружбы, по крайней мере, на это время, и наша дружба была все равно по-прежнему прекрасной. Но мы оба все-таки, сохранив в тайне те взлеты, хотели чего-то уже другого, о чем-то и жалели, наверное о том, что мы еще "маленькие". Мы росли, и время неумолимо шло, - время тревожное и трудное, во многом еще и непонятное. Скоро и нам довелось это ощутить. В один из хмурых осенних дней Ратька не пришла в школу. Она болела редко, - сказывалась полярная закалка, - настроение еще больше упало: мы виделись накануне вечером, но какая-то ядовитая тревога поползла по всему телу. Тогда мы уже знали, что это могло означать, - так однажды не пришел Сережа Демин, - не пришел он к нам в класс уже и никогда. После уроков я зашел к Ратьке домой. Никого дома не было. Я долго стучал и звонил в дверь. Из соседней двери выглянула тетя Таня Лаврушина, мама нашей пионервожатой Тони, и быстро снова захлопнула дверь. Я побрел домой, еле волоча ноги, тяжелая тоска сковала все сознание, мрачные подозрения не только не рассеялись, а окрепли. Я почти что понял, что произошло. В школе поползли тревожные слухи, будто группа инженеров треста готовилась взорвать все шахты, а возглавлял их Ратькин папа. Бедная Ратенька! Я боялся себе ее представить, - она любила своего папу, да и мне он казался очень хорошим. Как же так можно было ошибиться? А главное, зачем им это было нужно? Некоторое время я еще надеялся на встречу с Ратей, мне было очень тоскливо и одиноко без нее. Я метался от дела к делу, все валилось из рук, школьные пятерки шли как-то сами, без особых моих усилий, не принося ни радости, ни удовлетворения. А школа бурлила и кипела жизнью, спокойно проводив и это событие и другие похожие. Я все еще надеялся... Мир для меня рухнул, когда я в очередной раз пришел к двери ее квартиры с жившей еще маленькой надеждой, а на мой звонок дверь открыла какая-то незнакомая женщина и злобно сказала, что никакая Рада здесь больше не живет, а место главному инженеру Ставницеру уже определил суд, - это теперь ее квартира, а где все они - она не знает и знать не хочет!.. Еле соображая добрался до дому, бросился на кровать и забился в бессильном, постыдном реве, мне даже не было стыдно, мне было так плохо, что я хотел бы просто умереть. Голова моя раскалывалась от мучивших неясностей и прямых вопросов, а сердце разрывалось от жалости к Ратеньки, к ее маме, к Ромке, к себе самому. Что же он наделал?! Как же так? Почему? Зачем? Кто же они все такие? Кто же за всех нас, с нами? Кто приведет нас в светлое будущее? Ведь столько предстоит сделать! Только что пустили Днепрогэс! Пошли голубые экспрессы новых станций сказочного Метро! У нас есть свои могучие трактора ЧТЗ и автомобили получше АМО, забегали ЭМКИ и ЗИСЫ, задышали домны Магнитки, набирает мощь гигант Уралмаш !.. Время - великий лекарь! Даже горькие обиды и тяжелое горе оно лечит и сглаживает. Успокоилось и мое сердце, хотя в голове долго еще продолжал бушевать ураган мыслей и противоречий. И еще долго-долго мне снилась дивная девочка Рада, которую я сам назвал Ратей, при всех - Ратькой, а про себя неизменно Ратенькой... И часто, вроде бы беспричинно, плакал по ночам... Спустя годы я оценил тот удивительный такт, который проявляли мои одноклассники, бережно охраняя нашу больше чем дружбу, оберегая ее от навета и грязи, внимательно наблюдая и даже любуясь нами, и ни один из них никогда не посмел посмеяться или даже пошутить над нами, боясь вспугнуть то трепетное и робкое, что таилось в ней. Особенно это стало заметно, когда Рады не стало в нашем классе, а я, оставшись один без нее, страдал. Вскоре донесся слух, что ее отца расстреляли, маму сослали, а Раду с Ромкой забрали в детский дом, - традиционная судьба многих детей того времени, жуткого времени. И еще одну сторону детства высветила эта история. Дети, да, даже дети, способны быть по- взрослому умны, сильны и благородны. Мои лучшие друзья - Олег Русаков и Толик Рожков, - как это обычно случается, вовсе не ревновали меня к какой-то девчонке, - они просто пододвинулись и уступили ей немного больше места, чем занимали сами, и дружба наша с ними продолжалась в этих рамках.
|
||